— Как раз его искренность и есть маска…

— Да это же парадокс!

— Под словом «искренность» сегодня понимают определенную форму. Это вовсе не состояние души, а форма! Особенно у верующих…

— Не знаю. Если ты и дальше будешь так говорить, я могу и выругаться.

— Значит до сих пор, все это время, ты играла?! Какое признание!

Ёнбин расхохоталась, а потом, вздохнув, сказала:

— Я и правда уже не знаю. Наверное, моя вера уже больше не такая чистая, как в детстве.

— Вот это и есть истина! Ну, как? Не лицемеры ли все верующие? Но я хотел тебе сказать, что истина открывается в сомнении. Не то чтобы это я сказал, я просто процитировал кого-то, и все же, согласись, это логично и близко к истине.

— Значит, ты сейчас атакуешь христиан, не зная сам, во что ты веришь? — Да. В этом мире нет ничего, на что мы могли бы положиться, не подвергнув сомнению.

— Ты говоришь то так, то эдак. Значит, по-твоему, и истины нет?

— Истины не существует. Это только процесс. Мы будем ближе к истине, когда поймем, что реальность ближе к нам, чем Бог.

— Ты очень формален. На свете столько вещей, которые нельзя объяснить словами.

— Это ты о мистике?

— Именно. Думал ли ты о смерти?

— Конечно, думал.

Ёнбин улыбнулась.

— Довольно страшно. Но все равно, я бы не хотел занимать силы у твоего Бога. Назови мне хоть кого-нибудь, кто мог бы избежать смерти. Даже ваш Бог, Иисус Христос, умер, будучи распят на кресте, — продолжил Тэюн.

— Это богохульство.

— Неприятное слово. Ты обожествляешь Христа, а я очеловечиваю. В свое время он был самым мудрым и великим человеком, но не сейчас. Он исчез вместе с другими героями прошлого, вместе с историей.

— Вовсе не так! Прямо сейчас, сию минуту, он пребывает вместе со мной на этом месте и руководит мной, — твердо сказала Ёнбин.

— Да что ты говоришь? Твоей жизнью руководят слабаки, прохиндеи, которым было выгодно обожествить Иисуса, чтобы заполучить власть, а затем, управляя людьми, смеяться над ними.

— И какой же тогда вывод?

— Верить, что в этой действительности, в которой мы живем, тоже можно неплохо прожить.

— Пробиться в свет, разбогатеть, взять в жены красивую девушку — и это все? — пошутив, Ёнбин хотела было завершить разговор, но не тут-то было.

Тэюн оживленно продолжал развивать свою мысль. Он глубоко сокрушался по поводу бессилия корейской молодежи, особенно пассивности и малодушия корейских христиан, которые тратят свои усилия на принятие чересчур уж свободной западной культуры, и закончил свою речь осуждением Хонсопа.

— Хватит тебе все про Хонсопа. Любовь выше всяких условий. Это чувство, а не анализ. Ты судишь о верующих без всякого на то основания. А между прочим, именно христиане отдали свои жизни в борьбе с японскими оккупантами, — казалось, что Ёнбин начала раздражаться, но вовремя овладела собой и заговорила о другом:

— А я только что встретила Сунджу.

Тэюн замолчал. Лицо его изменилось в цвете.

— А что ты заволновался-то? Я совсем не собираюсь критиковать твою подругу. Наоборот, я перестала понимать тебя. В ситуации, в которой нельзя быть вместе, ты еще больше ранишь Сунджу.

— Почему это нельзя соединиться? — как-то неестественно произнес Тэюн.

— А ты уверен, что ты сможешь жениться на ней?

— Жениться? Это же просто формальность, есть ли нужда в женитьбе? Можно и просто так жить. Но на данный момент это секрет… — проговорил Тэюн уклончиво и опустил глаза.

Когда Тэюн учился в средних классах, Сунджа была женой его старшего товарища по школе. Вскоре после свадьбы она осталась одна. Кто-то говорил, что ее муж уехал в Маньчжурию, а кто-то — что в Японию. Позднее дошли слухи, что он погиб.

По призрачно светящемуся от ночных огней морю на фоне темных, как чернила, размытых пятен островов, к пристани Тонёна скользила одинокая лодка. Мальчик зацепил краем весла крупную медузу. Медуза ярко вспыхнула, испустив флюоресцентный свет, и исчезла в море.

В этой лодке был и Гиду.

— Ёнсам! — не прекращая курить, окликнул он мальчика, но когда тот ответил, не сказал ему ни слова. Он стряхнул с губ крошки табака и только потом произнес: — Ты что, Хандоля видел?

— Ага. В Ёсу видел его.

— Что он там делал?

— На корабль садился.

— А что говорил?

— Только и спросил, не видал ли я Ённан, дочь аптекаря Кима.

— Хм-м… — Гиду уже не первый раз расспрашивал его об этом.

Ёнсам ездил в Ёсу, повидаться с матерью, и слышал разговоры о Хандоле в трактирах.

Сойдя на берег, Гиду отправил лодку обратно в море, а сам направился в Мёнджонголь.

— Вернулся! — радостно вскрикнула Гисун, сестра Гиду, вышедшая ему навстречу с пустыми ведрами.

Не успели оглянуться, как настал февраль — месяц, когда отмечали праздник бога ветра.

— Как видишь. За водой пошла?

— Ага, надо заготовить святой воды для приношения, — сказала Гисун и, покачивая ведрами, вышла со двора.

Гиду же, приветствуя отца, громко спросил:

— Отец, вы дома?

Дверь комнаты открылась:

— Посоветоваться надо, зайди, — послышалось в ответ.

Отец Гиду, несмотря на свой преклонный возраст, выглядел достаточно крепким, как и его сын. Но за внешними мягкостью и обходительностью старика маскировалось хищное коварство.

Гиду снял обувь и вошел в комнату.

— Дело в том, что Гисун предложили выйти замуж. Что ты об этом думаешь?

Гиду не ответил.

— Пришло ее время. Раз поступило предложение, надо выдавать, а то потом может быть и поздно, — продолжал отец.

Гиду молчал.

— Тебе самому уже двадцать семь. Пора и детьми обзаводиться. Сколько еще дурака валять будешь? А если упустишь свою пару? Что тогда?

Гиду глубоко вздохнул:

— Лучше Гисун сначала выдать замуж.

— Не принято младшим вперед старших свадьбу играть. Если ее первую выдадим, кто ж тогда хозяйство вести будет?

Это совсем вылетело из головы у Гиду.

— Я вот что думаю. У аптекаря Кима четвертая дочь… — продолжил отец.

— Ёнок?

— Да. Хотя не так уж и красива, но девка работящая. Если сравнить наши семьи… Хотя мы и не особо подходим друг другу, аптекарь первый сделал предложение. А он такой человек, что два раза спрашивать не станет. Так вот, если ты согласен, я пойду и обо всем договорюсь.