– Прости, отец. – Антон устыдился своей гнусной неблагодарности.

– Да ничего. Может, тебе выпить надо?

В ответ Антон мотнул гривой поседевших волос.

– Ну, как знаешь…

Мерный стук колес на этот раз не вызывал у Скавронского желания прислушаться к организму поезда. Он шел фоном для безрадостных мыслей, возвращающихся к одному и тому же, по замкнутому кругу безысходности… Умерла мама. Мамы нет. Теперь не дотронуться, не увидеть, не поговорить… Он не успел с ней попрощаться. Не смог проводить ее в последний путь. Вошел в опустевший дом так тихо, что лишь отцовские собаки почуяли его. Седой как лунь старик сидел на приступочке, ссутулившись, почти упав на свои колени. Он поднял голову на шорох. Глаза его были сухи. Разве мог гордый Адам Скавронский проронить на людях слезу? Да и наедине с самим собой не мог выплакаться – слезы наворачивались на глаза, а прорваться наружу ни в какую не хотели. Он бы и рад, может, тогда бы полегчало? Пил и на поминках, и вот сейчас, как алкоголик какой-то, – в одиночку.

Отец и сын молча обняли друг друга. Помянули не чокаясь, первую каплю отдав земле, как делала Надя. Адам Антонович отвернулся, из горла вырвался мучительный всхлип. Единственная и самая горькая слеза отца… Антон опустил глаза.

– Никто не мог меня заставить плакать – она смогла.

– Здравствуй, отец…

Отец повел Антона в комнату Нади. Здесь стояли старинный секретер и письменный стол деда Александра.

– Последнее время она подолгу здесь засиживалась. Знала, что умирает. Готовилась…

Перевязанные стопки бумаг, пожелтевшие листочки, аккуратно разложенные по папкам, – все это не было похоже на маму. Обычно здесь царил беспорядок, в котором она, правда, легко ориентировалась.

Антон открыл блокнотик, лежавший поверх папки, помеченной маминой рукой «ФОР ГИФТ». Послание обрывалось на полуслове.

Тебе всегда не будет доставать

Моих забав и шуток праздных,

Когда уйду. И эту ночь

Ты не зальешь…

Невольно возникало ощущение, что она не смогла дописать: ей было жаль тех, кто оставался по эту сторону жизни.

В летящих буквах проглядывалась скоропись, все говорило о спонтанности написанного. Слова сплетались в предначертанность, которую – Антон знал наверняка – не избыть.

Адам Антонович вышел. Как никто в ту минуту, он понимал сына: примириться с мыслью, что «никогда больше», можно только внутри себя, если вообще возможно.

Сгущались сумерки. Мелькнул отсвет зажегшейся лампы в доме напротив, а Антон все сидел в темноте без движения, без мысли, слившись с пространством, у которого не было дней, часов, минут.

Кривая яблоня за окном скребла по стеклу голыми ветками, словно тянулась к нему. Что-то неуловимо родное угадал Антон в этом движении, и все его существо исполнилось желанием услышать материны шаги, почувствовать ее присутствие. Боковым зрением он заметил слабое колыхание занавески. Лицо тронуло легкое дуновение, наподобие дыхания летнего ветерка, будто мама провела рукой по небритой щеке. Едва он успел краем мысли подумать, что это тайный знак, как его окружило тихое сияние, возникшее во тьме из ничего, наполняя каждую клеточку его тела негой и любовью. «Знаю: ты пришла, – сказал Антон молча. – Я не смею тебя тревожить. Не знаю, где ты. Спасибо, что дала знать, что ты есть. Только услышь: я люблю тебя и обязательно найду, когда придет мой час».

Серебристый свет, будто сотканный из лунных лучей, стал гуще, замерцал переливчатыми бликами. Они плавно передвигались, сливались друг с другом, рассеивались, рождая новые причудливые формы. Антона охватило волнение, он чувствовал, что это не призрак, не привидение. Обнаженная, не имеющая плоти, живая душа, рискуя обжечься, пришла сюда из другого мира. Он боялся шелохнуться, чтобы не спугнуть, не навредить неуклюжестью плоти. Когда за его спиной раздалось шарканье отцовских шлепанцев, он лишь отметил, что шаги остановились возле самой двери. Адам Антонович будто врос в пол, застыв у порога. Дивное видение коснулось и его. «Он тоже видит», – знал Антон.

Прозрачные блики постепенно растаяли, сияние растворилось, и комната снова погрузилась во тьму. За окном вздохнула яблоня. Только тогда Антон позволил себе оглянуться на отца.

– Чудит? – Лицо старика чуть тронула таинственная улыбка.

– Точно подметил, батька…

Две недели они провели вместе. Засиживались допоздна, вставали с первыми петухами. Сад требовал заботы. Просыпалась, стряхивая зиму, земля, заставляла работать, а значит – жить. Адам Антонович теперь сам ходил за птицей: смешивал корма, гонял от несушек чердачных котов. Всюду за ним следовал собачий эскорт, донимая междоусобными распрями. Посильную лепту в ведение хозяйства вносил Антон. И все же пришел час расставания. Мужчины намеренно не прощались, будто Антону надо было ненадолго выйти по делам. Перед выходом Антон заглянул в дедов кабинет. Высоко, на верхней полке книжного шкафа, стоял игрушечный кораблик. Когда-то маленький Антошка с трудом подтаскивал тяжелый буковый стул, вскарабкивался на него, цепляясь ручонками за полки, тянулся на цыпочках, чтобы заглянуть в рубку: вдруг там кто-то есть? Ему казалось, что по ночам фрегат оживает и маленькие человечки снуют по палубе, ему слышался свисток боцманской дудки. Но ни разу ему не удалось застать обитателей судна врасплох.

Скавронский сдул пыль с парусов. Она гирляндами повисла на снастях, он нежно провел пальцем, убирая ее. Снова, как в детстве, запахло кедровой смолой.

– Возьмешь с собой? – услышал он голос отца.

– Нет, батя! Пусть в твоем доме дожидается сигнала к отправке.

Но предназначенную для него заветную папку бумаг он упаковал в баул. Лишь в поезде Антон смог открыть ее, оставшись наедине с самим собой. Твердый, уверенный почерк не принадлежал руке матери – летящую округлость ее почерка Антон не спутал бы ни с чем. Тем не менее, почерк казался знакомым, отчасти напоминая материн и его собственный, Антона. «Дедовы записи», – догадался Скавронский. Ночное освещение в купе было слабым, приблизив к глазам первую страничку, Антон вчитывался в текст, удивляясь, и одновременно восстанавливая в памяти давно забытые слова детской колыбельной, что пела ему мама. «Да ведь это стихи деда!» – обрадовался Антон. Название его развеселило, вспомнилось, как увлекался Александр Гифт восточными легендами. А то почему бы он назвал стихотворение «Ливанской колыбельной»?

Баю-баюшки, бай-бай,

Колыбель мою качай.

Отнеси в той колыбели

К синей радостной купели.

Там у моря, в дивной Акке,

Мои деды и прабабки

Платье новое соткут,

Сладкий пряник мне дадут.

Но куда дары я спрячу —

От ларца мой ключ утрачен.

Ключ кузнец сковал бы новый —

Только денег просит много.

Деньги есть в подвале темном,