Разумеется, Морозов был виноват в той же степени, что и Траханиотов, и Плещееев, и уж наверняка больше, чем дьяк Чистой. Разумеется, это понимала не только московская «чернь», но и Алексей Михайлович Романов, царь и государь всея Руси. Но царь сделал выбор, и только благодаря ему Морозов оказался единственным из главных «врагов народа», чьи головы требовали восставшие, но который пережил бунт. Я назвал царя хорошим, надежным другом. Думаю, у читателя появились причины не считать это утверждение голословным.

Следует признать, что юный царь проявил больше и мужества, и талантов дипломата, чем можно ожидать от 19-летнего юноши. И когда он, оказавшись в центре возбужденной толпы, обещал «разобраться», и когда со слезами (интересно — насколько искренними?) «упрашивал у черни» свояка и близкого человека, Морозова, царь действовал совершенно безошибочно.

Во время восстания и после него ярко проявились и другие качества Алексея Михайловича: полное отсутствие свирепости, злобности, мстительности; уверенность в том, что всякое дело можно решить советом, общением, разговором.

Ну что стоило царю хотя бы попытаться бросить на толпу верных ему немцев? Возможно, кончилось бы плохо для самого царя, но как знать? Во время войн предсказывать результат самых безумных поступков очень трудно. Может, и удалось бы рассеять толпу, привести к покорности город? Но такой попытки не сделано.

Кто мешал хотя бы попытаться подкупить (милостями, деньгами, жалованными грамотами… неважно чем) часть стрелецких полков, опять же ударить на восставший город силами и немцев, и стрельцов? Шанс был, как и во всякой смуте и сумятице, но этот шанс никак не был использован.

По-видимому, «покорение» собственных подданных, приведение их к рабской покорности и демонстрация собственной силы — вовсе не такая уж ценность для молодого царя.

Кто мешал ему потом, когда все кончилось, хотя бы попытаться найти того, кто схватил за повод его коня, или «разобраться», кто посмел кидать камнями в слуг Плещеева? Тем более никто не помешал бы! Его сын Петр (если, конечно, Петр и впрямь был его сыном) непременно так бы и сделал.

Но вот Алексей Михайлович, судя по всему, совсем не искал «побед» такого рода, и за всю его жизнь нет ни одного примера такого рода. Он никогда не карал невинных, не мстил, не давал волю своему личному отношению к чему-то.

«Лучше слезами, усердием и низостью перед Богом промысел чинить* чем силой и надменностью», — писал он одному из воевод. Судя по всему, он искренне верил в пользу совета, коллективного принятия решений и говорил с народом не только из дипломатических соображений, чтобы спасти жизнь Морозову. Так же естественно, без малейшего надрыва он делился властью с боярами, с Земскими соборами, не уступая необходимости, а по глубокому нравственному убеждению. Это был не тот царь, которому опасно дать совет и который дает власть подчиненному, только проклиная в душе все на свете.

«А мы, Великий Государь, ежедневно просим у Создателя и Пречистой Его Богоматери и всех святых, чтобы Господь бог даровал нам, Великому Государю и вам, боярам, с нами единодушно люди его световы управить правду всем ровно», — писал он в письме к Никите Одоевцеву.

Не буду рисовать сусальной картинки идеального царя и рисовать портрет ангела на царском престоле.

Живой, впечатлительный, подвижный, Алесей Михайлович легко терял самообладание, был вспыльчив и, по словам В. О. Ключевского, «легко давал простор языку и рукам».

Во время любимых им церковных служб царь ходил по церкви, зажигал и тушил свечи, учил священников, как надо читать и петь, а если не умели, с бранью поправлял их, в том числе, бывало, с матерной бранью.

Раз в обожаемом Алексеем Михайловичем монастыре Саввы Острожевского царь праздновал память святого основателя монастыря и обновление обители в присутствии антиохийского патриарха Макария. На торжественной заутрене чтец начал чтение из жития святого обычным возгласом «Благослови, отче!». Царь вскочил с кресла и закричал:

— Что говоришь, мужик, бляжий сын, «благослови отче»?! Тут патриарх; говори: благослови, владыко!

В другой раз, в 1660 году, в Боярской думе шло обсуждение, что делать: князь Хованский был разбит в Литве, потерял почти всю двадцатитысячную армию. Тесть царя, боярин Иван Милославский, внезапно заявил, что, если царь даст ему армию, он скоро приведет к нему самого польского короля как пленника.

— Как ты смеешь, ты, страдник, Худой человечишка, хвастаться своим искусством в деле ратном?! Когда ходил ты с полками, какие победы показал ты неприятелям?! — С этим криком царь надавал Милославскому пощечин, надрал ему бороду и пинками вытолкал его из палаты, крепко захлопнув за Милославским дверь.

Казначей Саввина монастыря отец Никита в пьяном виде подрался со стрельцами, побил их десятника, проломив ему голову пастырским посохом, и выкинул за монастырский двор стрелецкое оружие и платье. Что это за солдаты, оружие целого десятка которых один монах может взять и выбросить «за монастырский двор», мне трудно уразуметь. Но царь очень рассердился, и мало того, что послал своего человека разбираться (в результате казначей был наказан), он еще написал отцу Никите такое письмо:

«От царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси врагу Божию и богоненавистцу и христопродавцу и разорителю чудотворцева дома, и единомышленнику сатанину, врагу проклятому, ненадобному шпыню и злому пронырливому злодею казначею Никите. Да и то ты ведай, сатанин ангел, что одному тебе да отцу твоему диавлу и годна твоя здешняя честь, а мне, грешному, здешняя честь аки прах, и дороги ли мы перед Богом с тобою, и дороги ли наши высокосердечные мысли, пока мы Бога не боимся. На оном веке рассудит нас Бог, а опричь того мне нечем от тебя оборониться».

И далее царь пишет, что будет просить милости у преподобного чудотворного Саввы, чтобы он оборонил его от злонравного казначея.

Впрочем, это письмо — одновременно и вспышка гнева, и отповедь, после которой наказывать уже не придется (само по себе получить от царя такое письмо — наказание не из легких). Уверен, что отец Никита со слезами просил прощения, и вовсе не потому, что ему надели железа на шею и на ноги; уверен также, что, и раскованный, он уж наверняка больше никогда не избивал бедных стрельцов.

Это примеры — только некоторые примеры из великого множества, показывавших, как срывался, бесился, ругался, рукоприкладствовал царь, как рвались из него эмоции холерика. Но интересное дело! Когда было очень надо — во время военного ли похода, во время ли восстания или просто при вершении государственных дел, все эмоции как-то незаметно исчезали из обихода.

Даже в самом малом — ох, до чего же ответственный царь сел на московский престол!

Сохранилась маленькая записка, коротенький конспект того, о чем он предполагал говорить на заседании Боярской думы. Становится очевидно, что царь очень серьезно готовился к заседаниям Думы: он не только записал, какие вопросы надлежит обсудить, но и подготовился к собственному выступлению, записал кое-какие цифры, какие-то аргументы, свои суждения. И те, которые незыблемы, и те, от которых он готов отказаться, если бояре станут возражать.