Паренька учат изображать волчий голод, когда в качестве подаяния предлагают снедь, разучивают с ним убедительные интонации, разъясняют, что на работе (попрошайничество считается профессией) нельзя надевать новую одежду, только лохмотья, голову ни в коем случае не прикрывают шляпой, только намотанной тряпицей. Подаяние следует собирать не в карман, и уж точно не в кошель, а исключительно в миску или плошку. Очень способствуют выручке маленькие дети, желательно оборванные и исхудавшие, лучше всего грудные младенцы. Особое искусство позволяет имитировать проказу, покрывать руки и ноги «ужасающими язвами», заставлять конечности выглядеть раздувшимися, выворачивать их из суставов, нагонять на лицо смертную бледность. Со всеми этими цеховыми секретами, равно как и с уставом гильдии, Гусмана знакомят лишь после того, как он даёт обет молчания.

Впрочем, непоседливая натура Гусмана очень скоро даёт себя знать: нищенский образ жизни надоедает picaro, и он, разумеется мошенническим путём, вновь попадает в высшее общество. Выдаёт себя за юного аристократа, соблазняет знатных дам и в конце концов вынужден бежать, спасаясь от гнева ревнивых мужей.

Мечущийся из одной крайности в другую, наш герой, ощутив раскаяние, обращается к Богу, но обращение его длится недолго. Перед самым посвящением в сан picaro сбегает с блудницей, которая вскоре бросает Гусмана, прихватив на память всё неправедно нажитое им богатство до последнего песо.

Затем судьба сводит Гусмана с его родной матерью, однако та, вместо того чтобы отвадить сына от стези порока, объединяет с ним преступные усилия. Пойманный и приговорённый к галерам, он избегает участи прикованного к веслу раба: доносит на замысливших бунт товарищей по несчастью — ценой их гибели покупает свободу.

Роман написан от лица Гусмана, и воспоминания проходимца завершаются следующим пассажем: «Любезный читатель, я развлёк тебя рассказом об основных приключениях моей жизни. О том же, что воспоследовало за всемилостивейшим указом нашего короля, подарившего мне свободу, ты, возможно, узнаешь позже — если я проживу достаточно долго, дабы успеть об этом поведать».

Ах, Гусман, проживу ли я достаточно долго, чтобы успеть рассказать людям обо всех моих приключениях?

Право же, я мог быть только признателен плуту, подражая которому сумел стать лучшим попрошайкой на улицах Веракруса, и мог лишь надеяться, что со временем мне удастся справиться со всеми обрушившимися на меня невзгодами и трудностями так же, как справился он сам — одолев врагов хитростью, ловкостью и умом.

Надо признаться, что по большому счёту Гусман стал моим кумиром, ибо благодаря этому picaro я открыл для себя не только (да и не столько) искусство попрошайничества, сколько особый образ жизни. Когда в тот день я лежал в придорожной тени, размышляя о Гусмане, ожидая клирика и гадая, что же мне делать, коли он не появится, — я понял, что свой путь по жизни мне предстоит проделать в экипаже авантюриста. Как и Гусману, в силу обстоятельств мне приходилось делать всё, чтобы выжить. И если мне потребуется до гробовой доски лгать, воровать, мошенничать и развратничать... что ж, значит, так тому и быть.

Однако, оглядываясь на свою убогую жизнь léрего, я ощущал стыд. Не потому, что совершал нечто недозволенное, но потому, что при моих-то задатках не нашёл себе лучшего применения, чем роль побирушки. А ведь я, помимо всего прочего, читал по-латыни и по-гречески, а также мог объясниться на многих местных наречиях.

Мне вдруг стало ясно, что книга попала в мои руки не случайно. Сам Господь, позволив мне познакомиться с похождениями Гусмана, указал таким образом моё предназначение и истинный путь в жизни.

Ближе к полудню на дороге показался отец Антонио, которого сопровождал брат Хуан. У них был один мул на двоих. Я радостно устремился навстречу, но умерил свой пыл, встретив предостерегающий взгляд наставника. Судя по всему, он не стал вводить в курс дела своего друга, и я его понимал. Отец Антонио, при всём его миролюбии, имел сердце льва и, как бы ни пугали его опасности, был готов идти им навстречу всякий раз, когда дело касалось противостояния злу и несправедливости. Брат Хуан, тоже добрый и порядочный человек, был, напротив, кроток и робок, так что мой покровитель предпочёл не пугать его понапрасну.

— Кристо, я сказал брату Хуану, что ты напросился проводить своих друзей до их деревни по дороге на Ялапу и обещал, расставшись с ними, подождать нас. Ну как, надеюсь, они благополучно добрались до места?

До меня дошло: отец Антонио спрашивает насчёт возможных осложнений, например не заметил ли я погоню.

— Да, всё в порядке. Правда, с тем малым по имени Рамон мы так и не встретились. Он не появился.

Отец Антонио вздохнул с облегчением.

Мы двинулись дальше. Двое испанцев впереди, за ними мул, и последним, в соответствии с общественным положением, следовал я.

Ялапа лежала в глубине материка, в нескольких днях нелёгкого пути от Веракруса. Встреча с двумя клириками произошла, когда я преодолел менее половины этого расстояния, причём по долине; дальнейший же путь должен был занять ещё больше времени, ибо, после того как пески и болота остались позади, тропа, неуклонно поднимавшаяся вверх, становилась всё уже и круче. Сезон дождей делал её почти непроходимой, потому что дорогу заливали выходившие из берегов горные речки.

По пути мы почти не разговаривали. Вопросов у меня накопилось хоть отбавляй, но я благоразумно держал их при себе. По угрюмому виду отца Антонио я понял, что дела в Веракрусе совсем не хороши, а брат Хуан, пусть его и не посвящали в мои проблемы, был не настолько глуп и слеп, чтобы не понять, что они имеются.

— Антонио говорит, что у него нелады с желудком, — сказал мне этот добрый клирик. — А как ты думаешь, Кристобаль, может быть, у него другая проблема, с женщиной?

Он, разумеется, всего лишь шутил, но невольно угадал: проблема отца Антонио действительно была связана с женщиной, хотя не в том смысле, какой имел в виду брат Хуан.

С каждым часом подъёма в гору воздух становился всё свежее, и дорога сделалась почти приятной. По прохладе мы незаметно добрались до очередной пулькерии, такой же, как и та, возле которой я уже останавливался. Во дворе индейской хижины находились вместительный глиняный сосуд с пульке и большой каменный очаг для выпечки тортилий, а на лежавшие под деревьями брёвна можно было присесть, чтобы выпить и перекусить в тени. Всё обещало приятный отдых, но, на беду, мои спутники затеяли разговор с инквизиторами.

Их было трое, все доминиканцы: двое рядовых братьев в чёрном облачении и приор с зелёным крестом святого судилища. Меня, как индейца или метиса, они приняли за слугу кого-то из клириков, и в качестве такового я представлял для инквизиторов не больше интереса, чем мул.

Брата Хуана доминиканцы приветствовали дружелюбно, тогда как отца Антонио нарочито игнорировали. Многие священники и монахи стали сторониться его после того, как он лишился милости Святой церкви. Его подвижническая самоотверженность в служении Господу и забота о неимущих ничего не значила для братии, носившей под сутанами дорогие чулки, кожаные туфли и шёлковые сорочки.