Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На Курский вокзал прибыли за пятнадцать минут до отхода поезда. Мандрыка все рассчитал правильно. В вагоне почти никого не было: в купе они оказались вдвоем. Бросив сумки на вторые полки, сели за столик напротив друг друга и впервые за последний час посмотрели друг другу в глаза.
– Ну что? – спросил Гриша.
– Вроде обошлось, – ответил Валера.
– Сглупили мы, крепко сглупили.
– В чем?
– Нельзя было с этими сумками идти по городу. Такая улика, такая улика...
– Все правильно, – ответил Валера. – Я бы уложил каждого, кто попытался бы остановить меня.
– Постель берете? – спросила проводница, заглянув в купе.
– Берем, – ответил Гриша.
В этот только момент оба заметили, что поезд тронулся. Медленно поплыл мимо перрон, редкие провожающие, носильщики, киоски с водой, два милиционера, мирно покуривающие у спуска в подземный переход.
– Неужели обошлось? – пробормотал Гриша.
Вместо ответа Валера поднялся, опустил на сиденье свою сумку, вынул бутылку водки «Гжелка», которую купили, блуждая целый день по Москве.
– Принеси стаканы, – сказал он, и только по этим словам можно было догадаться, кто у них главный. Когда Гриша поставил на столик два стакана, Валера разлил в них водку, граммов по сто пятьдесят, и, не дожидаясь, пока поднимет свой стакан Гриша, молча чокнулся и в три глотка выпил.
– С Васи причитается больше, чем он думает, – сказал Гриша.
– С Васи хорошо причитается.
А поезд набирал скорость, унося ребят все дальше от Москвы, от того опасного места, которое оставалось в гостинице «Россия». Когда совсем стемнело, Валера вынул из сумки свой пистолет и, убедившись, что в коридоре никого нет, с силой запустил самую страшную улику в приспущенное окно.
– Давай и свой, – сказал он.
Взяв из рук Гриши второй пистолет, поступил с ним точно так же. Упали пистолеты в какой-то лесной кустарник, в воду или просто в траву на расстояние не менее километра друг от друга. Когда-нибудь их, наверно, найдут, но не сразу и не один человек – это уж точно.
Валера вернулся в купе, закрыл дверь, повернул рычаг запора, поднял щеколду у второй полки, чтобы никто не мог войти в эти опасные минуты. И вытряхнул из своей сумки на нижнюю полку все бумажники и кошельки, которые успел собрать в номере. Освободив их от денег – а набралось около восьми тысяч долларов, – он взял стопку кошельков и, выйдя в коридор, с паузами, один за другим выбросил их все в окно. Вернувшись, половину денег отсчитал Грише.
– Кажется, все, – сказал он устало.
– Осталось таможню пройти.
– Авось.
В середине следующего дня позвонил Мандрыка.
– Вы уже дома? – Даже на расстоянии в несколько тысяч километров в его голосе чувствовалось облегчение.
– Добрались, – ответил Гриша.
– Все в порядке?
– Даже более того.
– Не понял?
– Их было пятеро.
– И вы...
– Да, Вася, да. Нам ничего не оставалось. Не могли же мы просто уйти. Тебя бы подвели. Вошли, как ты и велел, – в половине седьмого. Ты знал, что их будет пятеро?
– Значит, вы... – проговорил Мандрыка мертвым голосом.
– Да. Но мы дома, у нас все в порядке. И это... Нужно поговорить о деньгах. С тебя крутовато причитается.
– Поговорим, – обронил Мандрыка и повесил трубку в каком-то далеком городе. Говорить дальше у него попросту не было сил.
При въезде в Коктебель со стороны Феодосии стоит громадный щит, на котором перечислены писатели, славно здесь потрудившиеся в разные годы, – Максимилиан Волошин, Марина Цветаева, Александр Грин, Вячеслав Ложко, еще кто-то из великих. Каждый приезжающий сюда мог сразу проникнуться необыкновенностью этих мест, этих волн, этих гор.
А что, и проникаются.
Солнце только что опустилось за два пологих холма, напоминающих юные женские груди. Кажется, их здесь так и называют, разве что без слова «юные». Приближались сумерки, приближался вечер, оживала площадь перед столовой Дома творчества.
Мне пора было туда.
Жора уже выставил на парапете потрясающие свои изделия, в черной его сумке наверняка затаилась бутылка мадеры. Слава Ложко уже расхаживает среди торговцев, призывая их внести лепту на поддержание порядка на знаменитом побережье.
Я развернулся и пошел в обратную сторону, в Коктебель. По обочинам сидели бабки, лузгали семечки и судачили о наступивших тягостных временах. Прямо на асфальте стояли плакатики, бабки предлагали жилье – у моря, под ключ, вас могли принять с семьей, в одиночку, с девушкой и с другом, с собакой и крокодилом. И документов не спросят, хотя, конечно, и поворчат, пожалуются на строгость порядков – все-таки другое государство.
В безлюдные места я пришел сознательно, проверить – не идет ли кто за мной, не вызываю ли я у кого интереса болезненного и пристального.
Вроде обошлось, вроде никто не устремился за мной следом. Мимо проносились машины на Феодосию, на Судак, в Симферополь, Джанкой – бойкая дорога шла через Коктебель, куда угодно можно было рвануть, хоть в Керчь и дальше на Кавказ, хоть на Азовское море и дальше на Украину.
Южный базар раскинулся по обе стороны дороги и не закрывался, кажется, всю ночь – при фонарях торговали, спали тут же в машинах, отдавали за бесценок персики, груши, дыни, арбузы, домашнее вино, поддельный коньяк, жареную осетрину.
Жора оказался на месте. Рядом две девицы похотливо хихикали, показывая юными своими пальчиками на очередной шедевр.
– А можно, мы сфотографируемся с... с ним? – спросила девушка побойчее.
– Можно, – кивнул Жора равнодушно – с подобными просьбами к нему обращались постоянно.
Что тут началось! Девушки попеременно брали изваяние в руки, прижимали к обнаженным грудям, засовывали в волосы, целовали и заталкивали себе в рот! Пока одна все это проделывала, возбужденно сверкая глазками, вторая беспрестанно щелкала «мыльницей». Не выдержав этой каменной оргии, Жора отвернулся к парапету, налил в стакан мадеры и выпил, не закусывая. Обернулся он от моря, когда изваяние уже стояло на месте, а девицы, толкая друг дружку локтями, удалялись по набережной.
– Во дают, а! – озадаченно проговорил Жора. – Ужас и кошмар! Можно представить, как они ведут себя с более естественными приспособлениями! Все произведение заслюнявили!
– Если спишь в чужой постели, – проговорил я бессмертные Жорины строки, – значит... Сам понимаешь, где находишься!
«Мыльница», которой только что орудовали несозревшие еще красавицы, напомнила мне об одном незавершенном деле. В вестибюле столовой Дома творчества расположился киоск фотоуслуг, украшенный красно-золотистой «кодаковской» рекламой. Два дня назад я сдал пленку, и уже, наверно, были готовы снимки со следами, оставленными каким-то придурком в моем номере.