Если этот же человек прятался в кустах, значит, что? Значит, его интересовал именно я.

Или же он продолжал убеждаться?

У него было время выстрелить? Было. Но почему-то этого не сделал. Он мог застрелить того же мастифа? Нет, мастифа застрелить не мог. Он бы себя выдал. Показал бы, что завелся в Коктебеле человек, способный на подобное.

Странное ощущение вдруг овладело мною – я почувствовал себя здесь в полнейшей безопасности. У дверей лежал мастиф, невдалеке развалилась бестолковая борзая, Жора читал шаловливые свои стихи, потом его позвала к себе за стол Полищучка, потом ее муж позвал меня, и через некоторое время мы сидели плотной компанией и трепались обо всем на свете легко и беззаботно. Я заказал коньяк, внук Мухиной – или сын Клодта, какая разница! – заказал мясо с картошкой фри, и вечер наш продолжал набирать обороты, раскручиваться и приобретать видимость настоящего праздника, долгожданного и счастливого.

Нас никто не торопил, в коктебельских забегаловках не принято торопить. Пользуясь этим, многие посетители, если, конечно, хватает сил и денег, встречают рассветы, любуются, как над горой Хамелеон поднимается солнце, как по пустынному пляжу в предрассветном тумане бродят тяжелые чайки и галька поскрипывает под их мощными лапами.

И как, скажите, как не заказать в таком случае бутылку настоящего шампанского, чтобы, как говорили днепропетровские ребята Гриша и Валера, залакировать настоящую пьянку.

И мы ее достойно залакировали.

А ребята были хорошие, надежные. Но с недостатками.

В кабинете начальника леспромхоза Сергея Агапова собрались еще двое – Николай Усошин и Слава Горожанинов. Начальник лагеря и начальник железнодорожной станции. Перед ними на тумбочке стоял телевизор. Хороший японский телевизор с достаточно большим экраном. И с пультом управления, который позволял на расстоянии, не вставая, увеличивать и уменьшать звук, прибавить красного или голубого цвета – в зависимости от личных вкусов и характера передачи. А передача была такая, что всем троим хотелось вообще убрать красный цвет, – показывали залитый кровью ворсистый пол в гостинице «Россия». Иногда им хотелось убрать голубой или серый цвета – когда на экране появлялись жутковатые ощеренные лица трупов.

Длинный Агапов сидел в низком кресле, поставив локти на колени и подперев кулаками щеки. Роскошный исландский свитер, который он купил на Тверской, недалеко от Белорусского вокзала, сидел на нем свободно, палевые узоры оттеняли здоровый цвет лица. В общем, свитер явно красил хозяина, придавая ему вид северный, но в то же время раскованный, может быть, даже столичный. Отдыхать Агапов любил на юге, в Крыму, загорал там до черноты и среди бледнолицых северян смотрелся действительно неплохо, а для некоторых даже соблазнительно.

Впрочем, в эти минуты агаповский загар посерел, глаза потухли и даже свитер, за который он не пожалел бешеных денег, тоже как бы померк, пошел клочьями – чувствовал свитер состояние хозяина и старался соответствовать.

Усошин в форме майора сидел в углу на стуле, откинувшись назад, словно подставляя физиономию под начальственные пощечины. На экран он смотрел со странным выражением не то неудовольствия, не то пренебрежения к тому, что видел. Но, скорее всего, и недовольство, и пренебрежение относилось к людям, которые все это сделали.

Не в силах сидеть на месте, Слава Горожанинов, нервно расхаживая по кабинету, то присаживался на стул, то в растерянности садился на стол Агапова и уже оттуда смотрел криминальную хронику.

Дежурная по этажу, возбужденная телевизионным вниманием к себе, что-то невразумительно лопотала, горничная вообще не могла сказать ни слова, но настырный корреспондент добился все-таки от нее признания, что видела она двух молодых ребят, выходящих из номера. Ребята были спокойные и вежливые, совершенно не чеченской и даже не кавказской внешности, мило с ней побеседовали, в номер заходить не советовали, потому что там все пьяные вусмерть, как они сказали. Она повторила несколько раз – «вусмерть». Получается, что убийцы открытым текстом сказали ей, что случилось с хозяином номера и с его гостями.

– Но кто же мог знать, кто мог знать! – причитала девушка и без конца прикладывала гостиничное полотенце к совершенно сухим глазам. Ей, очевидно, казалось, что после случившегося нужно плакать. Но слез не было.

Что-то беспомощно вякали милицейские чины, начальник охраны гостиницы, вахтеры, швейцары, даже официанта из буфета третьего этажа пытались раскрутить, но никто ничего внятного сказать не мог. Говорили о системе перехвата, которой уже охвачена вся Москва, составляли какие-то фотороботы, показывали изображенных на них уродцев, которые не то что на преступников, а даже и на людей походили весьма отдаленно.

Радостно возбужденный корреспондент говорил взахлеб о криминальных разборках, о переделе собственности, о высоком профессиональном уровне убийц, о контрольных выстрелах в голову, о многочисленных версиях, которые разрабатывает следствие. Тут же привычно посетовал, что не приехал вот президент в гостиницу, дескать, президенту это безразлично, видать, не слишком хорош у нас президент-то: не выезжает ни на лесные пожары, ни на снежные заносы в деревнях, ни на разливы рек, ни к перевернувшемуся грузовику на трассе. Вот в других, дескать, странах президенты все это проделывают и тем самым завоевывают любовь подданных.

Промелькнуло словечко про железную дорогу, и тут же корреспондент, поблескивая глуповатенькими глазками, сказал, что кто-то из убитых имеет отношение к железной дороге и поэтому именно на железной дороге надо искать следы убийц.

Когда передача закончилась, все вздохнули с облегчением – дальше слушать все эти подробности ни у кого просто не было сил, требовалась передышка. Надо было и самим какие-то слова произнести, выплеснуть собственный ужас от случившегося.

Слава поспешно схватил пульт и выключил этот прекрасный ненавистный японский телевизор, который так качественно показал залитый кровью пол, простреленные головы, вывернутые карманы пиджаков, что, по мнению милиции, не исключало, вовсе не исключало обыкновенного ограбления.

Некоторое время все оцепенело молчали, словно приходя в себя от неожиданного потрясения. Потом шевельнулся Агапов в кресле, с трудом разнял сцепленные пальцы Усошин, прошел к окну, вернулся, сел на не остывшее еще сиденье.

– Это называется – вляпались! – в сердцах произнес он.

– А ведь чувствовал я и предчувствовал! – нервно рассмеялся Агапов. – Что-то будет, что-то случится! Подзалетишь ты, Сережа, ох, подзалетишь! И баба моя как в воду глядела и не скрывала своих видений.

– Ты миллионер? – спросил Усошин. Негромко спросил, даже не глядя в его сторону.

– Ну?

– Я задал тебе, Сережа, вопрос, а ты, пожалуйста, ответь. Мои зэки отвечают, когда я у них о чем-нибудь спрашиваю. Вот у тебя в данный момент спрашиваю... Ты миллионер?

– Да.

– Долларовый миллионер?

– Да.