— Восемнадцать, самое большее. Твой отец даст согласие?

— Нет, если я буду выступать только как музыкант. Я и сам не соглашусь. Чего ты от меня хочешь, Эпикрат?

— Приучить тебя к дисциплине.

— Так я и думал. Но тогда я не смогу получать от музыки удовольствие.

Эпикрат привычно вздохнул.

— Не сердись. К дисциплине меня приучает Леонид.

— Знаю, знаю. В твои годы у меня не было такого хорошего удара. Ты начал раньше и, скажу без ложной скромности, с лучшим учителем. Но ты никогда не станешь музыкантом, Александр, если будешь пренебрегать философией искусства.

— Для этого нужно, чтобы математика вошла в душу. У меня это никогда не получится, ты знаешь сам. И в любом случае, я никогда бы не смог стать настоящим музыкантом. Я предназначен для иного.

— Почему бы не принять участие в играх? — вкрадчиво спросил Эпикрат. — И в состязании музыкантов заодно?

— Нет. Когда я был там, мне казалось, что ничего более прекрасного на свете нет. Но после того как состязания закончились, мы еще задержались. И я познакомился с атлетами, я увидел, кто они такие на самом деле. Я могу драться с мальчиками здесь, в Македонии, потому что мы все учимся быть мужчинами. Но те — всего лишь мальчики-атлеты. Часто они заканчивают выступать до того, как станут мужчинами, и даже в противном случае игры — вся их жизнь. Это все равно что быть женщиной для женщин.

Эпикрат кивнул.

— Это началось едва ли не на моих глазах. Люди, которым нечем гордиться в себе, довольствуются тем, что гордятся своими городами, славу которым добывают другие. И в конце концов городу нечем будет гордиться вообще, разве что мертвыми, относившимися к гордости гораздо спокойнее. Что же, в музыке талант одного человека принадлежит всем. Начинай, я хочу прослушать этот отрывок еще раз. Прошу тебя, держись ближе к замыслу сочинителя.

Александр поднял кифару, пристраивая на уровне груди слишком большой для него инструмент басовыми струнами к себе. Он осторожно тронул их пальцами левой руки, дисканты же — плектром,[23]который он держал в правой. Его голова была слегка наклонена, — судя по сосредоточенному взгляду, он слушал скорее глазами. Эпикрат наблюдал за ним со странной смесью любви и раздражения, в который раз задаваясь привычным вопросом: что было бы, если бы он с большим упорством настаивал на своем, отказываясь понимать мальчика. В конце концов, многие лучшие учителя поступили бы именно так. Но тогда и Александр, вероятнее всего, просто отказался бы от уроков. Ему еще не было десяти, когда он уже знал достаточно для благороднорожденного, чтобы бренчать на лире за ужином. Никто не стал бы настаивать на чем-то большем.

Александр взял несколько звучных аккордов, завершив плавной каденцией. И запел.

В том возрасте, когда голоса македонских мальчиков начинали грубеть, он сохранил чистый альт, который с годами только окреп. Когда, следуя звучанию струн под плектром, он легко взял высокие ноты, Эпикрат удивленно подумал, что это Александра никогда не задевало и не беспокоило. И точно так же он не боялся выказывать отвращение, когда другие мальчишки, его ровесники, навязчиво обменивались при нем непристойностями — этими вечными спутниками подростков. Мальчик никогда не боялся диктовать свою волю.

Все подвластно всесильному богу.

Он догоняет парящего орла и дельфина в море.

Дерзким смертным не избежать его велений,

Но кому-то дарует он славу, живущую вечно.

Его голос воспарил и прервался, струны отозвались эхом, как дикие голоса в горной долине. «Опять импровизация», — со вздохом подумал Эпикрат.

Пока эффектный, безрассудно страстный экспромт судорожно метался от пароксизма к пароксизму, Эпикрат молча пристально изучал мальчика. Грек был сбит с толку злоупотреблениями той самой эстетикой, которой он посвятил жизнь. Он даже не был влюблен, его вкусы были иными. Почему он оставался во дворце? В одеоне Афин или Эфеса подобное представление привело бы в восторг верхние ярусы театра, заставив их освистать судей. И все же в манере игры Александра не было ничего от театра, — намеренного желания подать себя, она искупалась не невежеством — Эпикрат хорошо это видел, — но совершенным, высшим неведением.

«И вот ради этого, — думал он, — я остаюсь. Я чувствую необходимость остаться, необходимость, силу и настоятельность которой не могу измерить, о которой не могу думать без страха».

В Пелле был сын одного торговца, игру которого он как-то случайно услышал, — настоящий музыкант. Грек вызвался учить его бесплатно, надеясь хоть этим купить душевный покой. Мальчик хотел учиться, старался изо всех сил, был благодарен, и все же эти плодотворные уроки занимали ум Эпикрата гораздо меньше, чем занятия, на которых священные дары бога, принявшего его служение, расточались, как благовония на неведомом алтаре.

Украсьте челн гирляндой цветов, моя песнь

Для храбрых…

Музыка нарастала быстрым крещендо. Губы мальчика раздвинулись в жестокой отрешенной улыбке, как у скрывшихся в темноте любовников. Инструмент не выдержал яростного напора и зафальшивил. Мальчик должен был это слышать, но продолжал играть, словно его упрямая воля могла натянуть струны вновь. Он безжалостен к кифаре, подумал Эпикрат, так же, как в один прекрасный день будет безжалостен к самому себе.

«Я должен ехать, уже давно пора. Я дал ему все, в чем он нуждался. Этим он сможет заниматься самостоятельно. В Эфесе круглый год можно слушать хорошую музыку, а время от времени — и образцовую. Я бы мог работать и в Коринфе. Я взял бы с собой юного Пейтона, ему следует послушать мастеров. Этот же — не я учу его, а он развращает меня. Он пришел ко мне как чужеземец, которому нужен слушатель, и я слушаю его, хотя он коверкает мой родной язык. Так пусть он играет для своих богов и отпустит меня».

Теперь тебе ведома твоя мощь,

Живи по своей силе.

Александр ударил плектром по струнам. Одна из них лопнула, опутав остальные, они нестройно прозвенели и смолкли. Не веря своим глазам, мальчик смотрел на кифару.

— Ну? — сказал Эпикрат. — Чего ты ожидал? Ты думал, она бессмертна?

— Я думал, что она не сломается, пока я не закончу.

— С лошадью ты обращался бы иначе. Дай мне.

Он достал из ящичка новую струну и принялся приводить инструмент в порядок. Александр нетерпеливо переминался у окна, — то, что уже готово было сорваться с его губ, больше не вернется. Грек не торопясь настраивал кифару.

«Перед отъездом я мог бы показать ему его уровень».

— Ты никогда не играл для отца и его гостей, разве только на лире.

— За ужином любят слушать лиру.

— За неимением лучшего. Сделай мне приятное, будь так добр. Разучи для меня какую-нибудь пьесу и сыграй ее, как положено. Я уверен, царь будет рад увидеть, каких успехов ты достиг.