Эта эпирская сука, мерзкая ведьма… Он давно бы отправил ее восвояси, если бы ее могущественная родня не превращалась в нацеленное в его спину копье всякий раз, когда Филипп начинал войну. Но пусть не торжествует. Он еще сделает это.

Феникс и не представлял себе, что мальчик может так хорошо играть. Он играл не хуже заезжего парня с Самоса, который был здесь четыре месяца назад. Но мальчик позволил себе увлечься — так иногда он поступал и по отношению к Гомеру. Перед отцом Александр всегда сдерживался. Не стоило пить этого вина.

Александр перешел к заключительной каденции. Ликующе рассыпался каскад звуков.

Почти ничего не слыша, оглушенный, Филипп не мог оторвать взгляда от ужасного зрелища. Сияющее лицо, глубоко посаженные серые глаза — блуждающие, блестящие от непролитых слез, далекая, нездешняя улыбка… для него это было зеркальным отражением того лица, лица женщины, что осталась в верхних покоях, — с красными пятнами на скулах, слезами ярости на глазах. Ее сын был здесь. Отвратительный смех снова наполнил его уши.

Александр взял последний аккорд и глубоко, прерывисто вздохнул. Он не сделал ни одной ошибки.

Гости неуверенно захлопали. Эпикрат рукоплескал с восторгом. «Хорошо! Просто прекрасно!» — слишком громко крикнул Феникс.

Филипп обрушил свой кубок на стол. Его лоб налился темно-багровой краской, веко слепого глаза чуть приподнялось, обнажая белый шрам, здоровый глаз, казалось, выскакивал из глазницы.

— Хорошо? — проревел он. — И это ты называешь музыкой для мужчины?

Мальчик медленно, словно пробуждаясь ото сна, обернулся. Сморгнув слезы, он остановил взгляд на отце.

— Никогда больше, — сказал Филипп, — не устраивай мне подобного представления. Оставь это шлюхам из Коринфа и персидским евнухам — ты одинаково похож на тех и на других. Стыдись.

Все еще скованный кифарой, мальчик несколько мгновений стоял неподвижно. Его лицо застыло, потом, когда от него отхлынула кровь, стало желтым. Ни на кого не глядя, он прошел мимо пирующих и скрылся за дверью.

Эпикрат последовал за ним. Но, обдумывая, что сказать, он замешкался и не нашел его.

Через несколько дней воин Гир, принадлежавший к одному из тех племен горной Македонии, что живут в глубине страны, древними тропами возвращался к себе домой. Своему начальнику он доложил, что умирающий отец молит повидать его перед смертью. Военачальник, со вчерашнего дня ожидавший подобной просьбы, велел ему не задерживаться дома, когда со всеми хлопотами будет покончено. Если, конечно, Гир хочет получить свою плату.

На межплеменные раздоры смотрели сквозь пальцы, пока их размах не становился угрожающим, они казались вечными. Чтобы искоренить междоусобицу, потребовалось бы постоянное присутствие в стране целой армии, при условии, что сами солдаты не окажутся втянутыми в сплетение племенных интриг и интересов. Дядю Гира убили, жену изнасиловали и оставили умирать; если бы Гиру отказали в отпуске, он ушел бы как дезертир. Подобные вещи происходили едва ли не каждый месяц.

Уже второй день Гир был в пути. Он состоял в легко вооруженной коннице и имел собственную лошадь, низкорослую, безобразную, но выносливую — очень похожую на своего хозяина, приземистого темного человека с перебитым, слегка свернутым набок носом и короткой жесткой бородой. Затянутый в кожу и до зубов вооруженный, в эту поездку домой он снарядился, как в военный поход.

Гир берег свою неподкованную лошадку и старался ехать по траве. Около полудня он пересекал холмистую вересковую пустошь между двумя горными хребтами. Под мягким бризом раскачивались березы и лиственницы, росшие на откосах. Был конец лета, но здесь, в горах, воздух оставался прохладным и свежим. Гир, который сам не стремился на берега Ахерона, но все же предпочитал смерть той позорной жизни, что ожидала бы его, не сумей он отомстить за родичей, внимательно рассматривал мир, который, возможно, ему скоро суждено было покинуть.

Впереди тем временем показался дубовый лесок. В его умиротворяющей благодатной тени между камней и черной палой листвой журчал ручей. Гир напоил и стреножил лошадь, наполнил бронзовую чашу, висевшую у него на поясе. Сладость горной воды показалась его пересохшей гортани сродни небесной. Достав из чересседельной сумки козий сыр и черный хлеб, он уселся на камне перекусить.

На тропе у него за спиной послышался глухой стук копыт. Какой-то чужак неторопливо ехал через лес. Гир неуловимым быстрым движением схватился за дротики.

— Гир, привет тебе.

До последней минуты воин не верил своим глазам. Они были в добрых пятидесяти милях от Пеллы.

— Александр!

Кусок хлеба застрял у него в горле, и он едва не подавился, пытаясь его проглотить, пока мальчик спешивался и подводил лошадь к ручью.

— Как ты здесь оказался? С тобой никого нет?

— Теперь есть ты. — Мальчик церемонно обратился к духу ручья, напоил лошадь — не дав, однако, ей пить слишком много — и отвел ее к молодой дубовой поросли. — Мы можем поесть вместе. — Он достал свои припасы и подсел к Гиру.

Александр был вооружен как взрослый, длинным охотничьим ножом. Его перепачканная одежда была в беспорядке, во всклокоченных волосах торчали сосновые иголки. Он, очевидно, спал в лесу. К седлу его лошади, помимо прочих вещей, были приторочены два дротика и лук.

— Вот, возьми яблоко. Я так и рассчитывал, что догоню тебя к обеду.

Ошарашенный Гир подчинился. Мальчик напился из пригоршни и плеснул воды в лицо. Поглощенный своими тревогами, заслонившими для него весь мир, горец ничего не слышал о недавнем ужине царя Филиппа. Мысль о внезапной обузе ужаснула его. За то время, пока он отвезет мальчика в Пеллу и пустится в обратный путь, дома может произойти все, что угодно.

— Как ты забрался один так далеко? Ты потерялся? Где ты охотился?

— Я охочусь за тем же, что и ты, — ответил Александр, вгрызаясь в яблоко. — Вот почему я еду с тобой.

— Но… но… что за мысль… Ты не знаешь, что я собираюсь делать.

— Конечно, знаю. Это знают все в твоем отряде. Мне нужна война, и твоя война отлично подходит. Пришло время добыть пояс для меча. Я поеду с тобой, чтобы убить своего человека.

Гир прирос к месту. Значит, все это время мальчик крался за ним, благоразумно держась в отдалении. Он тщательно снарядился, продумав все детали. Его лицо изменилось: щеки впали, острее обозначились скулы, глаза смотрели тверже из-под густых бровей, прямой нос с высокой переносицей выдавался еще сильнее. Лоб пересекла неведомо откуда взявшаяся морщина — это лицо вообще едва ли можно было назвать лицом ребенка. Тем не менее ему было всего двенадцать лет, и Гиру пришлось бы держать за него ответ перед Филиппом.

— Так нельзя, — сказал он с отчаянием. — Так нельзя поступать. Ты сам знаешь, что так нельзя. Я нужен сейчас дома, тебе это известно. А теперь мне придется бросить родичей в беде, чтобы отвезти тебя назад.