Несмотря на нерешенные проблемы, утром во вторник 7 ноября на протяжении пятичасового заседания Политбюро Кренц и другие высокопоставленные партийцы упорно не желали отказываться от лаутеровского законопроекта. Это странное поведение – полмиллиона человек выразили свое недовольство текстом законопроекта в Лейпциге, но лидеры партии все равно надеялись его утвердить, – демонстрировало, что власть семимильными шагами двигалась по дороге, которая приведет к падению Стены. Политбюро решило дать законную силу той части проекта, которая касалась безвозвратной эмиграции, в декретном порядке. Правовая сторона такого действия была спорной, но Политбюро это, казалось, не беспокоило. Кроме того, им пришла на ум идея создать новый пограничный переход специально для эмиграции и открыть новый пропускной пункт на отдаленном участке границы рядом с Ширндингом. А вот о чем они не подумали, так это об удобстве тех, кто просто хотел съездить на Запад и вернуться; решение Политбюро затрагивало лишь тех жителей ГДР, которые собирались уехать насовсем, – паническая и непродуманная реакция властей на давление со стороны Праги.

Реализация идеи вновь легла на плечи Диккеля и Мильке, которые на этот раз тесно сотрудничали с министром иностранных дел Оскаром Фишером – его участие было необходимо для взаимодействия с советским послом Вячеславом Кочемасовым. Кочемасова предполагалось вовлечь, разумеется, в качестве необходимого режиму связного с Москвой. Кренц, как десятилетиями делали его предшественники, обязан был сообщать все важные сведения послу, который затем информировал партийное руководство СССР и затем передавал ответ Москвы в ГДР. Из-за этой постоянной потребности в одобрении СССР Кренц после того, как стал во главе партии, посещал советское посольство чуть ли не ежедневно. В результате посол Кремля в Восточном Берлине пользовался огромным, беспрецедентным для западных коллег влиянием на страну, в которой он номинально служил зарубежным эмиссаром; это влияние было все еще очень сильно в ноябре 1989 года.

Кочемасова выбрали на этот пост не благодаря выдающимся языковым или иным способностям, имеющим отношение к разделенной Германии, а потому, что Москва могла доверить ему выполнение приказов партии. В свое время Кочемасов узнал, что его отправляют в Восточный Берлин, из личной беседы с Юрием Андроповым – бывшим главой КГБ и одним из главных виновников жестокого подавления Венгерского восстания 1956 года, – а не от министерства иностранных дел, которое формально отвечало за назначение послов. Андропов выбрал Кочемасова, прекрасно зная о том, что тот восхищался Александром Шелепиным, сторонником жесткого курса. Шелепин – протеже Иосифа Сталина и Никиты Хрущева – был начальником КГБ и членом Политбюро, а в 1959 году лично предложил уничтожить архивы, указывающие на роль Советов в казни тысяч поляков в Катыни. Советское Политбюро тогда одобрило решение избавиться от документов.

Вот такому руководству Кочемасов был обязан своими взглядами. Из-за его биографии и особенностей характера представители других оккупационных держав в разделенном Берлине считали его сталинистом-ретроградом. Они всячески избегали контактов с ним. Однажды британский дипломат допустил ошибку, задав Кочемасову некий спорный вопрос как раз в тот момент, когда члены британской и советской делегаций усаживались за стол к обеду. Британцам пришлось сорок пять минут глядеть голодными глазами на копченого лосося, пока советский посол, прервав обед, читал им в ответ нотацию.

В 1989 году Вячеславу Кочемасову исполнился семьдесят один год. Его заместитель, пятидесятисемилетний Игорь Максимычев, разительно отличался от своего начальника. Максимычев был крупным мужчиной, вызывал симпатию иностранных коллег и бегло говорил по-немецки благодаря десяти годам службы в разных городах Германии по обеим сторонам Стены. Зная, что партийные вопросы находятся в компетенции посла, Максимычев сосредотачивался на более традиционных дипломатических обязанностях. Он регулярно общался с представителями других союзных держав, например своим британским коллегой Майклом Бёртоном, который особенно ценил свойственные Максимычеву прямоту, ум и чувство юмора. Джонатан Гринуолд – американский дипломат в посольстве США в Восточном Берлине – вспоминал о Максимычеве как о «парне, который прекрасно представлял, что тут происходит».

Седьмого ноября Кренц поручил министру иностранных дел ГДР Фишеру как можно скорее переговорить с Кочемасовым и Максимычевым. Они встретились в тот же день в 11:45. Фишер объяснил советским дипломатам, что восточногерманское Политбюро испытывает чувство «долга» перед чешскими товарищами и хочет облегчить их бремя; также он выразил беспокойство по поводу того, что если партийное руководство в Праге действительно закроет границу со своей стороны, то последствия этого окажутся катастрофическими. Однако Фишер ясно дал понять советским коллегам, что «граница [между] ГДР и ФРГ не будет открыта, потому что эффект этого будет неконтролируем». План Политбюро заключался в том, чтобы открыть новый проход на границе между двумя странами. Вместо того чтобы двигаться через территорию Чехословакии, восточные немцы могли подавать прошения о проходе через этот пропускной пункт. Но прежде чем осуществить план, Политбюро ГДР, естественно, хотело узнать «мнение» советских товарищей.

После отъезда Фишера Кочемасов дал задание Максимычеву и его сотрудникам проанализировать предложение, которое они называли «дырой в границе». Они договорились снова собраться на следующий день и провести «мозговой штурм» – брифинг о том, какой дать ответ. Максимычев с коллегами пришли к выводу, что «вариант с дырой» был признаком замешательства и трусости Кренца. Пусть даже Фишер категорически заявил, что ГДР не открывает свою границу с Западной Германией, именно это и стало бы практическим следствием реализации предложенного плана, только на периферии и лишь для тех людей, которые были готовы подать заявление и навсегда стать изгнанниками. Просьба Фишера «озвучить мнение советской стороны» была просто способом вовлечь СССР в потенциальную катастрофу. Как выразился Максимычев, Политбюро ГДР пыталось заранее распылить вину на всех.

Важно заметить, что в тот момент ни Максимычев, ни кто-либо другой в посольстве не думал, что худший сценарий – открытие Стены – вообще возможен, ведь разговор шел не о Берлине, а только об отдаленном участке на границе. С точки зрения Советов, юридический статус Берлинской стены сильно отличался от юридического статуса границы между двумя частями Германии. Поскольку четыре державы по-прежнему сообща контролировали разделенный Берлин, все присутствовавшие на брифинге считали само собой разумеющимся, что вопрос о Стене даже и не ставится – с учетом того, что предложение Фишера и не предполагало присутствия всех четырех держав при обсуждении. Вопрос был лишь в том, что именно позволить восточным немцам делать рядом с Ширндингом.

Москве следовало тщательно продумать ответ, советовал Максимычев своему начальнику, впрочем, зная, что в данное время года сделать это будет сложно. Вторник, 7 ноября, и среда, 8 ноября, были рабочими днями в Восточном Берлине, но в СССР они были отведены под праздник с парадами и многочисленными приемами в честь Октябрьской