…Однако любые мгновения, даже самые радостные, не могут длиться вечно. Вот и сейчас, после всего, потершись носом о нос пребывающего в полной прострации парня и нежно погладив его по щеке, девушка изящно изогнулась, вытягиваясь всем телом, будто бы сбрасывая напряжение, а затем одним движением перетекла вверх, поднимаясь на ноги, вновь демонстрируя свою потрясающую фигуру ошеломленному сержанту. А он… он смог лишь восхищенно охнуть, сбивая дыхание, наслаждаясь зрелищем, глядя, как красавица, его красавица, упругой походкой идет к окну, несколько раз проводит по стеклу пальцем, будто рисуя что-то, а затем начинает осторожно собирать струящийся по гибкой спине водопад волос, вновь превращая его в золотисто-роскошную косу до пояса.

"И когда она только успела? Распустить их? Вот хоть убей, не помню. Хотя… я ведь и про себя не помню, как голышом оказался", — улыбнувшись собственным мыслям, танкист осмотрелся. — "Ох, ну ни хрена себе мы тут разгром учинили! Будто танковая бригада прошла". Неуклюже поднявшись, он пошарил вокруг, с большим трудом отыскивая и выуживая из вороха бумаг, перевернутых стульев и кучи разбитых приборов отдельные предметы униформы. Найдя и надев выцветшую гимнастерку и напялив поверх нее замызганный комбинезон, заглянул под стол, поморщился, вытащив оттуда и рассмотрев как следует свою истертую рыжей пылью обувку. "Блин, стыдно-то как. И чего она во мне нашла, в дураке таком?". Искоса глянул на Лесю. Дыхание снова перехватило. Девушка стояла спиной к узкому, зарешеченному толстыми прутьями окну, опираясь руками о подоконник. В ореоле солнечного света, совершенно не стесняясь собственной наготы, прикрытой лишь заплетенной уже косой. Стояла и загадочно улыбалась.

Сержант натянул сапоги, выпрямился, нацепил кожаное снаряжение и, оправив складки на мешковато сидящем комбинезоне, виновато развел руками, неожиданно застеснявшись своего весьма затрапезного вида. И, словно бы прочитав мысли бойца, Елена прыснула в кулачок, оглядев с ног до головы смущенного кавалера:

— Ну и грязнуля же ты, сержант. Поросенок прямо.

— Да я… это… я, — промямлил Евгений, растерянно озираясь в поисках, чем бы протереть закопченную физиономию.

— Вон умывальник, горе ты мое луковое, — Леся указала рукой на скрытую высоким шкафом раковину с блестящим смесителем, а затем, тяжко вздохнув, пошла собирать собственную раскиданную по полу одежду.

Сгорая от стыда, сержант подошел к умывальнику и заглянул в висящее над ним зеркало. "Ну и рожа, блин! Краше только в гроб кладут". Разобравшись по-быстрому с капризной сантехникой будущего и включив, наконец, воду, Евгений подставил разгоряченные руки под бьющую из крана струю, а потом принялся ожесточенно растирать лицо шершавыми ладонями и найденным рядом куском душистого мыла.

Процесс помывки занял почти минуту. Когда сержант закончил умываться и потянулся к висящему на стене полотенцу, сзади неслышно подошла уже одетая Леся. Подошла, обхватила сержанта за пояс, положив голову на плечо, прижавшись щекой к щеке. Секунд десять они просто молча стояли, вглядываясь в собственное отражение, замерев и будто стараясь запомнить друг друга. Каждого по отдельности и обоих вместе, словно бы запечатленных на старой фотографии, спрятанной за темным, подернутым дымкой, помутневшим от времени стеклом. А затем… затем у Евгения защипало в глазах, и, стряхивая наваждение, он развернулся, прижимая к себе девушку, лихорадочно шепча ей на ухо:

— Ты… прости меня, Леся. Я… я не хотел. Оно как-то… само собой всё вышло… Я…

Но та неожиданно отстранилась и, положив пальчик на губы сержанту, так же тихо ответила:

— Нет, Женя. Не само собой. Так и должно было быть. Так правильно. Я сама этого хотела. И… я ни о чём не жалею. Ни о чём… И… вот еще.

Вытащив из кармана сложенный в несколько раз обрывок газетного листа, она протянула его бойцу. Танкист взял листок, попытался развернуть, но девушка остановила его, тронув за руку.

— Нет. Не надо. Здесь не читай. После боя прочитаешь, если конечно…

— Если вернусь, — грустно закончил сержант.

Леся посмотрела танкисту в глаза и, помолчав секунду, едва слышно произнесла:

— Ты, главное, вернись, Женя. Главное… вернись.

Не отрывая взгляда от бойца, она мягко подтолкнула его к двери, потом отступила на шаг, потом еще, и еще. А затем, развернувшись, скрывая выступившие в глазах слезы, отошла к окну, уткнулась лбом в стекло и тихо, почти беззвучно зарыдала, сотрясаясь всем телом, не обращая никакого внимания на текущие по щекам горькие соленые капли…

Потрясенный сержант растерянно смотрел на дрожащую спину девушки, не зная как поступить, то ли снова рвануться к ней, защитить, успокоить, то ли… Но потом, спустя несколько долгих, мучительно долгих мгновений он, кажется, понял, что она хотела сказать ему, что хотела сделать, что сделала и что навсегда теперь останется между ними. Навечно. Качнув головой, он молча повернулся к двери, пересек комнату и вышел. Просто вышел. Закрыв за собой дверь. Успев ухватить лишь последнюю мысль, мелькнувшую в дурной голове: "Черт! А ведь я у нее, кажется… первый…".

* * *

Когда Винарский вернулся к танку, выяснилось, что снаряды в боевое отделение Марик и Гриша уже загрузили. Без него, не дожидаясь команды. Вообще-то, по мысли сержанта, следовало еще раз всё самому пощупать-проверить, но, глянув на отлепившихся от машины и попытавшихся принять уставную стойку бойцов, лишь устало мотнул головой — мол, не до вас сейчас. Красноармейцы против такого развития событий не возражали — облегченно выдохнув, они вновь прислонились к броне и продолжили прерванную появлением сержанта беседу.

Подошедший Барабаш, посмотрев на пустые руки командира, сперва хитро прищурился, а затем совершенно невинно поинтересовался:

— Ну и как оно?

— Чего оно? — не понял сержант.

— Это самое? — подмигнул мехвод, неопределенно покрутив пальцами.

— Иди к черту, Сима, — беззлобно отмахнулся Винарский и… покраснел.

— Ну вот и ладненько, — ухмыльнулся Макарыч, потом опять подмигнул и, ткнув командира в плечо, с довольным видом отошел в сторону, бубня себе под нос. — А чо? Девка она справная, он тоже, хм, мужчина видный…

— Шут гороховый, — пробурчал сквозь зубы сержант, отворачиваясь.

А еще через пару секунд до него дошло.

"Блин! Я же там бронежилет оставил и этот, как его, тепловизор".

Однако возвращаться назад было как-то неловко, и потому… "Ладно, обойдусь как-нибудь без жилета — в танке он всё равно не нужен. Так же, как и бинокль. Хотя… Блин, ну какой же я всё-таки козел! Хорошо хоть, парни оттуда раньше ушли. А то ведь у нас с Лесей там такой грохот стоял, когда мы… э-э… да уж, помог девушке… Помощничек, блин! Придурок! Идиот конченый! И как мне теперь ей в глаза смотреть, когда уходить будем!? Болван! Дубина! Жеребец долбанный!" — эпитетов для себя сержант не жалел, но, несмотря на злость и яростное самобичевание, всё равно раз за разом мысленно возвращался к тем волшебным минутам. Туда, где они вместе. Только он и она. Только она и он. Она — та, что убила его на всю жизнь. И он — дурак дураком, который должен уйти. Забыв ее, забыв навсегда. Там, за кромкой тумана.