Джозеф бросил одеяла в багажник. Места осталось совсем мало. Интересно, как сюда влезет все остальное? Он оглянулся на дом Критча. Большой. Крепкий. А еще-то что надо собрать? Только то, что с собой привезли. Уж точно не мебель. Тут и грузовиком не обойдешься, если тащить все сразу. Да и стены придется ломать.

Джозеф снова посмотрел на соседский дом. Кто это там в окне? Кажется, Клаудия. Дочка-то у нее пониже ростом. Он отчаянно замахал рукой, но порыв остался без ответа. Нет, все-таки не Клаудия. Просто отражение в стекле — облака, небо или солнечный зайчик. В животе забурчало. «Ой-ой-ой, — подумал Джозеф. — Пора подкрепиться». Может, Клаудия как раз готовит завтрак. Блины с кленовым сиропом. Джозеф усмехнулся. Он представил, как соседка стоит посреди кухни в викторианских шлепанцах и жарит блины. Интересно, как выглядят викторианские шлепанцы? Наверняка, они ей жмут. Викторианская обувь для того и придумана, чтобы причинять боль и неудобства. Отшельнице Клаудии, с ее вечными страданиями, только такая и подходит. Разумеется, шлепанцы надо кроить из кожи бывших любовников, а сшивать жилами. Какая еще от любовников польза? Клаудия хранила бы эту тайну от всех, кроме Джозефа. Она посмотрит на него и прожжет взглядом две дыры в сердце, чтобы вся кровь вытекла. И они будут вместе, как торт и взбитые сливки, как мышь и кладовка, как пыль и семейный альбом. С покорной улыбкой на устах Клаудия растворится в Джозефе, а Джозеф в Клаудии. Так строфа растворяется в поэме. Клаудия будет печь блины из толченых пауков и личинок, варить сироп из колдовских зелий, а потом с пакостным удовольствием облизывать пальцы. «Брось!» — одернул себя Джозеф. Он что, выкрикнул это вслух? Или слово прозвучало только в голове? Брось. Похоже на воронье карканье. На резкий звонок телефона, на звук захлопнутой книги.

Но как же можно бросить, как же можно не думать о Клаудии? Ведь она такая таинственная, такая влекущая. В ней и трагизм, и сексапильность, и склонность к саморазрушению, свойственная тонким артистическим натурам. От такой смеси дух захватывает. Джозеф улыбнулся. Если честно, он время от времени проявлял любопытство к тому, что читает его жена. Украдкой пробегал глазами пару страниц, а то и глав, когда дома никого не было. Очень помогает понять женскую природу. Ким обожает викторианские романы. Но Клаудия — сама героиня романа, этакая нервическая дама, несущая вечное бремя несчастий и тоски. Неотразимая женщина. Вкусить, вкусить запретный плод любви! Пасть вместе с Клаудией! Докатиться до дна! Почему бы нет? Что может быть прекраснее и трагичнее, чем растерзанное сердце?

Джозеф жил бы у нее в погребе — покинутый, безумный любовник. Клаудия выпускала бы его только по ночам, чтобы Джозеф, словно призрак, бродил по дому, по страшному лесу, хранящему свои чудовищные древние тайны. В гостиной Клаудия зажигала бы свечи в маленьких глиняных подсвечниках и огромных железных канделябрах по углам. Вот она встает посреди просторной комнаты, шелковая ночная рубашка блестит в ярком свете, руки воздеты к потолку. Клаудия призывает Джозефа назад из лесов, желает его, любит таким, каков он есть, со всеми его недостатками, любит за дикую и необузданную страсть. Они станут томиться в ожидании часа, когда смогут прикоснуться друг к другу, ощутить пальцами тепло любимого тела. Джозеф станет таким, каким Клаудия хочет видеть его: мрачным отшельником, несчастным страдальцем, страшным вурдалаком, лишенным даже возможности сосать кровь.

Война с Ким была слишком долгой и муторной. Круговерть юридических формальностей отняла последние силы. Адвокаты. Шакалы и свиньи. Хватит. Пора наслаждаться жизнью. Пора думать только о себе и, быть может, вновь ощутить сладкую боль утраты, если новая любовь тоже окажется несчастной.

«Остаюсь, — подумал он с вызовом, — да, остаюсь». Чудесное утро, в такое утро хочется преклонить колени перед новой возлюбленной, пойти наперекор обществу и прогрессу. Солнце только взошло, оно еще купалось в морской воде, по траве бежали мягкие оранжевые тени. Из моторки на причал выгружали что-то большое и белое. Собиралась толпа. Никаких загадок. Главное, чтобы все было ясно и просто, никаких загадок. Джозеф вдыхал чудесный запах травы и подсохшей земли. День обещал быть жарким. «Почему бы не остаться? Здесь есть все, что нужно. Реальность и грезы. Такой шанс. Не будь пуганой вороной. Найди в себе мужество принять этот дар».

Джозеф оставил багажник открытым и повернулся к солнечному дому. При слове «мужество» он подумал о презервативах. Брал он их с собой или нет? Скорее всего, не брал. Ему и в голову не пришло, что они могут понадобиться. Джозеф вытащил из кармана бумажник и стал рыться в нем. Несколько месяцев назад он купил презерватив из автомата в туалете какого-то бара после того, как завязал разговор с одной весьма привлекательной женщиной. Но пойти до конца не хватило духу. Джозеф не смог предать Ким. Вдруг из бумажника выпало фото жены и дочери. Двухлетней давности. Они сидели во дворе, Джозеф взял фотоаппарат, навел резкость и нажал на спуск.

Теперь Тари и Ким застыли на карточке в кошельке. Ким устроилась в деревянном шезлонге, Джозеф когда-то сам смастерил его, Тари пристроилась у нее на коленях. Шезлонг поставили в тени под большим кустом волчьей ягоды. Мать и дочь сидели в обнимку и улыбались. Ким вышла очень красивой. Если бы Джозеф не был на ней женат, он сказал бы, что Ким самая прекрасная женщина на свете. Увы, он не был случайным знакомым, не мог увидеть ее такой, какой видели Ким другие, не мог забыть обо всем наносном, что скрывало ее красоту. Тари, как всегда, веселая и жизнерадостная. Интересно, она уже встала? Джозеф вышел с одеялами всего несколько минут назад, и дочь еще спала. Лоб у нее прохладный, дыхание ровное. Жар прошел. Что значит «прошел»? Разве он может ходить? Ведь жар — это просто тепло, энергия. Или нет? Главное, Тари не умерла. Это замечательно. Самое главное, что она не умерла.

Джозеф нашел презерватив, открыл картонную коробочку и зажал прозрачный квадратик между пальцами. Защита. От болезней. От беременности. От мороки. Он сунул презерватив обратно в кожаный кармашек и убрал бумажник. Вдруг пронзила мысль: надо немедленно уезжать! Грузить вещи и уезжать. Тоже мне, защита от мороки! Чушь. Глупость какая.

Он вернулся на кухню и огляделся. Даже продукты не все распакованы. В животе бурчит. Джозеф взял со стола коробку овсяных хлопьев, разодрал, зачерпнул пригоршню и сжевал всухомятку. Пыль какая-то. Он распахнул дверцу холодильника в полной уверенности, что полки забиты головами утопленников. Лежат себе этакие кочаны с пустыми глазами и ждут чего-то. Чего ждут? Бред какой-то. «Я, наверное, с ума схожу, — решил Джозеф. — А еще я, наверное, сейчас оторву эту чертову дверцу». Он с наслаждением скрипнул зубами. Сейчас бы укусить кого-нибудь или синяк поставить.

Полки оказались забиты едой, которую Джозеф взял с собой в отпуск, а вовсе не головами. Ни одной, даже самой малюсенькой! Расколотить бы ее, как тыкву. Джозеф достал пакет молока, поднес ко рту и начал пить. Холодное. Молоко. Коровье молоко. Почему коровье? Почему не человечье? Женское. Ласковое. Странное состояние. Как в юности, когда до утра пил пиво и слушал музыку. Все чувства обострены. Джозеф знал, что эта яркость, эта почти маниакальная четкость сознания ненадолго. Через некоторое время все вокруг начнет раздражать. Поспать надо. Для нервов полезно. Если они еще есть, конечно. Если их не вытащили из-под кожи, нитку за ниткой.