Коррупция воспринималась как постоянная угроза. В 1769 г. возникли слухи о том, что министерство распорядилось схватить «некоторых бостонских смутьянов» и доставить их в Англию. «Но предполагается, что им ничего не сделают, кроме как дать им пенсионы или должности», — уточняла «Boston Evening Post»[433].

Английский гарнизон в Бостоне угрожал свободе Массачусетса не только своими штыками, но и негативным влиянием на мораль. «Армию часто хвалят, как школу хороших манер», — удивлялась «Boston Evening Post». Но на деле офицеры по воскресеньям предпочитают карты и игру в волан посещению церкви или чтению трудов Тиллотсона и Доддриджа[434]. Если таковы офицеры, что же тогда говорить о солдатах? Их обвиняли в богохульстве, пьянстве, нарушении дня субботнего. Пребывание солдат в городе портит нравы: «ухо привыкает к божбе и брани», люди видят пьяных на улицах, и со временем такие сцены перестают шокировать. Да и вообще, солдаты просто не могут быть нравственными; у рядовых даже Библии нет![435] «Наши враги ведут войну против нравственности, равно как прав и привилегий несчастных обитателей [Америки]», — следовал закономерный вывод[436].

С понятиями гражданской добродетели/развращенности связывалось и представление о «моральной экономике», прочно укорененное в сознании народных низов XVIII в. В отличие от реальной рыночной экономики, она ориентирована не на получение прибыли, а на обеспечение существования всех ее субъектов и оперирует таким сугубо этическим критерием, как справедливость[437]. Так участники продовольственных бунтов стремятся установить справедливую цену на хлеб, так рабочие добиваются справедливой заработной платы. Принципы «моральной экономики» — не артикулированные, но вполне очевидные и вигам-пропагандистам, и их читателям, — вопиющим образом нарушала Ост-Индская компания, та самая, которая ввозила в Америку чай. Привилегии, данные Ост-Индской компании, создают монополию и дают ей возможность поднимать цены по своему желанию, — возмущалась «Boston Gazette»[438]. В другом номере того же издания рассказывалось о голоде в Азии: «Скупщики риса сделали состояния, а два миллиона умерло от голода». Комментарий «Boston Gazette» был таков: «Как беспристрастно правосудие правительства: наказывает смертью бедняка, укравшего 2 или 3 шиллинга, и одновременно защищает негодяев, которые отнимают пищу у своих братьев и убивают миллионы!» [439]

Принципы «моральной экономики» нарушали и местные торговцы, завышавшие цены на фоне бойкота импортной продукции. В разгар чайных бойкотов «Boston Gazette» размышляла на эту тему: говорят, что мелкие торговцы, видя сокращение потребления чая, подняли цены на кофе на 2 или 3 медяка за фунт. «Вопрос: не будут ли смола и перья конституционным поощрением столь выдающегося патриотизма?»[440]

По контрасту, участники восстаний и протестных движений идеализировались вигами как истинно добродетельные герои. Вторая половина 1760-х — первая половина 1770-х гг. была отмечена в европейской и американской истории многочисленными протестными движениями, в числе которых уилксовы (или уилкитские) мятежи в Великобритании (1763–1774); Мучная война во Франции (1775); восстание Паскаля Паоли на Корсике (1763–1769); крестьянская война Емельяна Пугачева в России (1773–1775) и, наконец, восстание регуляторов в Северной Каролине (1765–1771). О некоторых из этих движений, в частности, о пугачевщине, американцы мало что знали. «Boston Evening Post» описывала происходящее в России в парадигме дворцовых переворотов: «Причина недавних беспорядков в России заключается в появлении мужа царицы, неизвестно, истинного или притворного. Этот монарх, как говорят, был свергнут и умер в заточении»[441]. И это, кажется, единственное упоминание Пугачева в бостонских газетах. Зато другие социальные движения ощутимо влияли на формирование культуры протеста в колониях.

В частности, в колониях распространился настоящий культ Паскаля Паоли. Виги пили за его победы, его именем называли детей и населенные пункты (например, городок Паоли появился в Пенсильвании). Исследователи приходят даже к выводу, что культ Паоли подготовил в дальнейшем формирование культа Дж. Вашингтона [442].

Еще больше превозносили Джона Уилкса. В 1763 г. вышел получивший широкую известность 45-й номер его газеты «North Briton». В газете содержалась критика речи Георга III, и журналиста обвинили в клевете. Он был заключен в Тауэр, однако вскоре освобожден. По выходе из тюрьмы его приветствовала восторженная толпа с криками «Уилкс и свобода!» Эта фраза стала лозунгом массового протеста в Англии на ближайшее десятилетие. Сам же Уилкс, опасаясь новых репрессий, бежал в Париж. Ему удалось вернуться на родину в 1768 г., когда он был избран в парламент от Миддлсекса. Лондон встретил новость бурей восторга, переросшей в мятеж, поскольку власти опять поспешили водворить смутьяна под арест. 10 мая 1768 г. стража открыла огонь по толпе уилкитов, собравшихся у стен тюрьмы. Это была так называемая «резня в Сент-Джордж-Филдс»[443].