— Кажется, да. Вы хотите помешать мне стать романической особой.

— Но вы уже были ею.

— Теперь это прошло. Вы привили мне вкус к силе и разуму, но если вы хотите, чтоб я и дальше продолжала в этом духе, вам самому не следует становиться романическим.

— Спасибо за урок, мой дорогой философ! Я, безусловно, был таким минут пять, недели две тому назад. Но так как я уже обо всем совершенно забыл, это равносильно тому, как если бы вообще ничего не произошло. Наш разум порою не что иное, как больной в белой горячке, за которого здоровый человек отнюдь не может нести ответственность.

Мы говорили с ним о чистой философии, а потом я уехала, вполне успокоенная в отношении Фрюманса. Но сама-то весьма уязвленная. Как! Эта огромная и глубокая любовь, на которую он дал мне мельком взглянуть, была всего-навсего нелепой химерой, отброшенной им, мимолетной мечтой, которую он даже ясно себе и не представлял! Предмет этой мечты был, таким образом, унижен и представлен каким-то ничтожеством, и мне не хотелось верить, что это была я.

А я верила в это целых пятнадцать дней! Я была то взволнована, то испугана, то оскорблена, то опьянена, даже чуть не заболела, и все это только для того, чтобы услышать, что обо мне мечтали лишь каких-нибудь пять минут, а дальше постараются избавиться от этого наваждения!

Злое чувство пробудилось в избалованном и одиноком ребенке, и внезапно я превратилась в какую-то дурочку. Но я не хочу выяснять здесь, было ли это результатом кризиса неистового характера, которому подвержены молодые девицы. Я сурово взираю на это растаявшее в тумане прошлое, которое представляется мне даже несколько позорным и связано с угрызениями совести, и я не хочу ничего преуменьшать. Единственный вывод, к которому я могу прийти, это то, что я затеяла игру со страстью, сама не зная почему и для какой цели.

Я поймала себя на том, что жалею, что не нарушила покой Фрюманса, и стыжусь, что так возвеличила свои достоинства. Досада была настолько сильна, что я искала способа избавиться от нее, убеждая себя, что Фрюманс, будучи добродетельным и сдержанным, умудрился скрыть свою любовь и обмануть мою проницательность. Он обожал меня уже давно. Он любил меня еще тогда, когда я была ребенком, когда Дениза почти обезумела от ревности. Он, может быть, проболтался кому-нибудь тогда, когда злющая Капфорт приписывала ему планы обольстить меня и хитростью завладеть моим имуществом. Он, может быть, отчасти и забыл меня в те два года, что мы не видались, но вот уже год, как мы снова стали встречаться каждую неделю, и он неистово полюбил меня, с восхищением любовался мною, увлеченно со мною занимался. Ему было ясно, что он не только не может жениться на мне, но не смеет даже помыслить об этом. Раб долга, обладающий твердой волей, он боролся со своей склонностью, он упрекал себя за нее и даже смеялся над собой. Он согласился бы скорее умереть, чем дать мне понять это, и когда я уже почти готова была разгадать загадку, он стал весело отшучиваться, что было, конечно, великолепным актом героизма.

Уяснив себе все это, я снова начала играть роль кумира, которая мне очень нравилась, а Фрюманса я считала вполне достойным меня обожателем. Он был молчалив, послушен, боязлив, восхитителен в своем самоотречении. Он спокойно говорил о моем будущем браке с человеком, избранным мною из моего же круга. Он был готов стать моим наперсником и преданным слугой моей блистательной любви, даже если мне уготовано было умереть от отчаяния на следующий же день после моей свадьбы с Мариусом или с каким-нибудь другим знатным молодым человеком. Я уже заранее жалела его, своего благородного друга, приносящего себя в жертву. Я воздвигала ему на горе достойную гробницу и писала ему эпитафию. Я избрала для этого строку из Тассо,[13]которую заставила меня выучить мисс Эйгер и которую, впрочем, я с тем же успехом могла бы и вовсе не учить:

Brama assai, poco spera e nulla chiede.[14]

Наконец, я создала неизменный облик Фрюманса для своих будущих воспоминаний, представляя себе чистую и нежную печаль, которой я буду предаваться, когда его не станет.

Вот как я излечилась от романических иллюзий! Но есть ли средство излечиться от них, если хорошая книга рисует вам идеал более чистый, хотя и не менее соблазнительный, чем книга плохая? Можно ли читать в восемнадцать лет что-то, где не говорится о любви — серьезно или в шутку? Детские сказки всегда начинаются с короля и королевы, которые нежно любят друг друга, и кончаются принцессой и принцем, которые женятся и в дальнейшем живут счастливо. А с тех пор как переходят к истории, к области реальных событий, то встречаются с любовью, которая начала с того, что погубила Трою,[15]низвергала империи, а когда хотят припасть к самым священным источникам поэзии, то обретают Петрарку, сгорающего от любви к Лауре,[16]и Данте, венчающего ореолом свою Беатриче.[17]

Беатриче! Это и была моя главная мечта и звезда, несущая мне опасность. Я уже довольно хорошо знала итальянский язык. Незачем изучать язык, если потом не наслаждаешься его красотами. Фрюманс, который не мог дать мне в руки «Ад», разорвал свою книгу и вручил мне только «Рай».[18]«Рай» окончательно довершил мою гибель. Я представляла себя его Беатриче. Я решилась излечить Фрюманса от страсти, которой он не испытывал, и открыть ему глагол небес, в которые он не верил.

Не знаю уж, обратил ли он внимание на то, что я сделалась странной и беспокойной ученицей. Но он часто старался отсутствовать по воскресеньям, и вскоре я стала по целым месяцам не заставать его в Помме. Аббат Костель передавал мне тетради, проверенные и исправленные его племянником за прошедшую неделю, а также книги, которых мне не хватало. Завтрак, как всегда, ожидал меня на столе, но я напрасно старалась задержаться как можно дольше. Фрюманс возвращался только вечером, и мне приходилось уезжать, не повидавшись с ним. Я хорошо знала, что у Фрюманса не могло быть так много дел в Тулоне, и понимала, чего ему стоило лишать себя возможности оказать мне любезное и скромное гостеприимство.