— Когда мы проезжали здесь последний раз, Менги-нукер, на этом лугу не имелось никаких укреплений. Русские плодятся, как полевые мыши. Не успеешь оглянуться, как они уже вырыли себе новую нору прямо у тебя под шатром.

— Корчевать нужно, корчевать, — задумчиво пробормотал в ответ русский.

Почти вертикальная земляная стена, да еще частокол наверху. Получалась стена почти в три человеческих роста. Да еще ров неизвестно какой глубины. И ногайский бей, и Александр Тирц прекрасно понимали, что измученные трудным, очень трудным переходом воины сейчас не способны забраться на такую стену, даже если ее никто не станет оборонять. А русские явно готовились к обороне: над частоколом тут и там мелькали простеганные мелкими ромбиками бумажные шапки, железные шишаки, покачивались копья, рогатины, пики и даже вилы.

Внезапно от угловой башни расплылось белое облако, оглушительно громыхнул выстрел, по траве у холма мокро зашлепала картечь. Тирц поморщился, словно от зубной боли. Гирей тоже возмущенно замочи головой:

— Разве султан разрешал продавать русским свои пушки?

— Это не османские стволы, — покачал головой Менги-нукер и раздраженно плюнул. — Русские отливают их сами.

Теперь Тирц понимал, что попытка забраться стены с помощью лестниц сулит заметные потери. Никаких иных стенобитных или штурмовых орудий них не имелось. Это же осознавал и бей Девлет — не так уж глуп он был. Правда, в отличие от кандидата физических наук, он ведал еще кое-что: обожравшимся зерна, ветвей кустарника, болотной тины и прочей дряни лошадям сейчас остро необходимо сено. Он должны поесть не этой дважды перетухшей, померзшей и снова промокшей травы, что расползается по ногами, а настоящего, хорошего, сухого сена. Должны есть его дня два, а лучше три — иначе, как бы выносливы ни были татарские кони, в войске передохли из-за вспучивания живота и колик не меньше трети лошадей. А сено скрывается где-то там, за новеньким частоколом.

Девлет-Гирей зябко передернул плечами, покосился на стоящего у ковра нукера. Тот кивнул, торопливо дошел до коня, поднялся в седло и поскакал вперед, крепости, после чего дал шпоры и перешел на стремительный галоп:

— Русские, сдавайтесь! Вам не устоять! Нас много, нас тьмы и тьмы! Нас тысячи и тысячи! Сдавайтесь! Сдавайтесь, иначе мы вытопчем ваши стены, разобьем головы ваших детей и намотаем на копыта кишки ваших жен! Сдавайтесь, и мы будем милостивы!

Сделав два витка вокруг крепости, запыхавшийся нукер гордо вернулся к ковру и спрыгнул на землю. Тотчас, желая показать удаль, вокруг стен помчались еще двое воинов:

— Русские, сдавайтесь! Сдавайтесь, вам же хуже будет! Сдавайтесь, коли смерти не хотите!

Третий нукер, направившийся к усадьбе, оказался куда менее осторожен, и вместо того, чтобы мчаться во весь дух, подъехал на расстояние выстрела шагом. Тотчас в воздухе прошелестела стрела, и он, не успев произнести ни звука, опрокинулся назад, широко раскинув руки.

Впрочем, других искателей острых ощущений это не остановило, и то один, то другой отправлялись в смертельно опасную скачку:

— Сдавайтесь, русские! Все ваши соседи уже сдались! Сдавайтесь, не то хуже будет!

В глубине души Девлет-Гирей надеялся, что засевшие за стенами защитники не выдержат, что приглашающе скрипнут ворота, и неверные смиренно опустятся на колени, отдаваясь на его милость. Иногда, говорят, такое случалось. Но вместо изъявления покорности русские время от времени выпускали стрелы по стремительным всадникам, и вскоре он утратил к крепости всякий интерес. Слава Аллаху, у этой крепости решалось далеко не все.

Ногайские воины вымотались за этот переход, как никогда, но каждый из них понимал: удача — в стремительности. Чуть помедли — и узнавшие про набег русские попрячутся по схронам, как жирные байбаки. И, обуреваемые азартом, жаждой наживы, радостью от окончания скучного пути, татары мчались во все стороны, разбиваясь на отдельные сотни и полусотни небольшие отряды, норовя промчаться по каждой дороге и еле заметной тропе.

Первые встреченные деревни принесли одно разочарование: голые стены да громко хлопающие незапертые двери.

Все пусто — разве только большие бочки оставили хозяева, да грубо сколоченные лавки со столами. Но не потащишь же их в родное кочевье! Пятнадцатилетний Саид-Тукай, пошедший в свой первый поход и, в отличие от двух куда более взрослых сородичей, сгинувший в грязи, сгоряча даже захотел поджечь селение, но Гилей-мурза успел вовремя схватить его руку:

— Не смей! Дым пойдет, окрестные деревни тоже попрячутся. Лучше дальше скачи, слово о себе обгоняй.

Полусотня выметнулась на дорогу, уходящую перелесок, и принялась погонять коней. Вниз с холма снова наверх — по правую руку показалась черная полоса свежевспаханной земли. Татары повернули туда на ходу перехватывая копья из-за спин в руки и опуская их остриями вперед, миновали полосу кустарника и увидели впереди вороную лошадь, волочащую соху. А за ней мужика, в рубахе, мокрой на спине от пота. Послышался отчаянный визг — это вскочила с невспаханной стороны баба в платке и сарафане с длинным подолом, кинулась через поле бежать.

Трое всадников сразу устремились за ней, а мужик развернулся, схватился за топор, поджидая врагов.

— Бросай! — крикнул ему Гилей-мурза. Русский бросил — метясь ему в грудь, потом схватился за нож, и один из воинов легонько ткнул ему в грудь копьем:

— Все равно строптивым окажется.

Мужик осел на землю, подставив солнцу грудь с расплывающимся по полотняной косоворотке кровавым пятном, а Гилей-мурза обрезал его коняге постромки, вывел ее из оглоблей. Как раз подоспели и сородичи, один из которых вез, перекинув через седло, непрерывно вопящую бабу. Ее перетащили на спину захваченного коня, связали руки и ноги под брюхом.

— Ну, что?! — весело спросил Саид-Тукая мурза. — А ты боялся без прибытка остаться. На, веди.

Полусотня помчалась дальше, но теперь молодой воин начал заметно отставать: как ни дергал он потертые вожжи пахотного коня, тот упрямо не желал переходить в галоп. В итоге в очередную русскую деревню татарин успел только тогда, когда остальные воины уже метались из дома в дом, под забором выли две привязанные к столбам ворот девки, а неподалеку недовольно сипел еще пленник, руки которого были привязаны за спиной к пяткам.

Саид-Тукай привязал коня с уже добытой невольницей рядом, побежал во двор искать добычу, и первое, что увидел, — большую кипу сена и собравшихся вокруг коней, жующих ароматное хрустящее лакомство. Он вернулся к своему скакуну, отпустил подпругу тоже завел во двор, отпустил и кинулся в дом.

Здесь уже зияли открытыми крышками, словно птенцы голодным клювами, опустевшие сундуки, валялась рассыпанная по полу деревянная посуда, глиняные осколки, орал, захлебываясь, рядом с окровавленной матерью младенец. Саид-Тукай выхватил саблю, рубанул со всего размаха, и плач оборвался.

— Это зря, — негромко укорил из угла комнаты Гилей-мурза. — Выросла бы, тоже потом невольницей бы стала. Мы ведь сюда за урожаем ходим, а ты ростки топчешь.