— Кажется, ты сказал, что у тебя не было времени поговорить с ней?

— Не придирайся к словам. Разумеется, мы разговаривали за обедом и в поле. Я хотел сказать, что это было нетрудно.

— Вероятно.

— А что до красоты, надо будет сказать ей. То-то она посмеется!

Естественно, люди глазели на нее. Глазели, потому что она — миссис Эшли.

— И поэтому тоже. Но не только. Как бы то ни было, заурядна она или нет, на тебя она, похоже, произвела большое впечатление. Конечно, она среднего возраста. Я дала бы ей лет тридцать пять, а ты? Или ты думаешь, что ей меньше?

— Не имею ни малейшего понятия, Луиза, и не хочу иметь. Возраст меня не интересует. По мне, хоть девяносто девять.

— Не будь смешным. В девяносто девять у женщин не бывает таких глаз и такого цвета лица. Она умеет одеваться. Ее платье прекрасно сшито, да и накидка тоже. Траур не выглядит на ней унылым.

— Боже мой, Луиза, можно подумать, ты — миссис Паско. Никогда не слышал от тебя такой чисто женской болтовни.

— А я от тебя — таких восторженных речей. Так что услуга за услугу.

Какая перемена, и всего за сорок восемь часов! Впрочем, один человек вздохнет с облегчением — это мой отец. После вашей последней встречи он опасался кровопролития, и ничего удивительного…

Слава Богу, начался крутой подъем, и я, как всегда на этом месте, вышел из экипажа и вместе с грумом пошел пешком, чтобы лошадям было легче подниматься в гору. Что за причуды? Как это не похоже на Луизу… Нет чтобы почувствовать облегчение оттого, что визит кузины Рейчел проходит гладко; она расстроена, почти сердита. Такое поведение — отнюдь не лучшая форма проявления дружеских чувств. Когда мы поднялись на вершину холма, я снова сел рядом с Луизой, но весь остаток пути мы не обмолвились ни словом. Это было крайне нелепо, но я твердо решил, что раз она не делает попыток прервать молчание, то будь я проклят, если заговорю первым. Про себя я не мог не отметить, насколько поездка в церковь была приятнее возвращения домой.

Интересно, подумал я, как проехалась парочка в другом экипаже? По-видимому, вовсе недурно. Мы вышли из экипажа; Веллингтон отъехал, уступая дорогу, и мы с Луизой остановились в дверях подождать крестного и мою кузину. Они непринужденно беседовали — как старые друзья, и крестный, обычно такой неразговорчивый, с увлечением о чем-то разглагольствовал.

Уловив слова «постыдный» и «страна этого не поддержит», я понял, что он оседлал любимого конька и рассуждает о правительстве и оппозиции. Я готов был биться об заклад, что он и не подумал помочь лошадям и пешком подняться на холм.

— Хорошо доехали? — осведомилась кузина Рейчел, стараясь поймать мой взгляд.

Ее губы подрагивали, и я мог поклясться, что она догадывалась, какова была наша поездка.

— Да, благодарю вас, — ответила Луиза и вежливо посторонилась, пропуская мою гостью вперед.

Но кузина Рейчел взяла ее за руку и сказала:

— Пойдемте ко мне в комнату. Там вы снимете накидку и шляпу. Я хочу поблагодарить вас за прекрасные цветы.

Едва мы с крестным успели вымыть руки и обменяться парой слов, как пожаловало семейство Паско в полном составе, и на мою долю выпала почетная миссия сопровождать викария с дочерьми в прогулке по саду. Что же касается супруги викария, то миссис Паско, словно напавшая на след гончая, отправилась наверх и присоединилась к дамам. Она никогда не видела голубую комнату без чехлов… Дочери викария наперебой расхваливали мою кузину и, как недавно Луиза, заявили, что находят ее красивой. Мне доставило истинное удовольствие сообщить им, что лично я нахожу ее слишком маленькой и самой что ни на есть обыкновенной. В ответ я услышал протестующий визг.

— О нет, не обыкновенная, — задумчиво изрек мистер Паско, приподнимая тростью головку гортензии, — безусловно, не обыкновенная. Но и красивой, как считают девочки, я бы ее не назвал. А вот женственной… да-да, именно женственной…

— Но папа, — сказала одна из дочерей, — вы же и не предполагали, что миссис Эшли может быть другой?

— Моя дорогая, — возразил викарий, — ты не поверишь, сколь многие женщины лишены именно этого качества.

Я подумал о миссис Паско с ее лошадиным лицом и поспешил привлечь внимание гостей к молодым пальмам, привезенным Эмброзом из Египта, которые они наверняка видели не раз, и тем самым переменил — как мне казалось, довольно тактично — тему разговора.

Когда мы вернулись в дом и прошли в гостиную, миссис Паско в повышенных тонах рассказывала про свою судомойку, которая понесла от помощника садовника.

— …Но где они успели? Вот чего я никак не могу понять, миссис Эшли.

Она жила в одной комнате с кухаркой и, насколько мне известно, никогда не отлучалась из дому.

— А как насчет погреба? — поинтересовалась кузина Рейчел.

С нашим приходом беседа мгновенно оборвалась.

С тех пор как Эмброз два года назад уехал, я не помнил, чтобы воскресенье пролетело так быстро. Даже при нем этот день часто тянулся бесконечно долго. Он недолюбливал миссис Паско, терпел Луизу только потому, что она была дочерью его старшего друга, и всеми правдами и не правдами старался проводить время в тесной компании моего крестного и викария.

Вчетвером мы чувствовали себя свободно. Если же приезжали женщины, то часы казались днями. Это воскресенье было иным.

Я сидел во главе стола на месте Эмброза; кузина Рейчел — на противоположном конце, благодаря чему я получил в соседки миссис Паско, но впервые на моей памяти она не привела меня в ярость. Три четверти времени, проведенного нами за столом, ее крупное, горящее любопытством лицо было обращено в другой конец; она смеялась, она ела и даже забыла цыкать на мужа-викария, который, вероятно, впервые в жизни вылез из своей раковины и, раскрасневшись, с пылающими глазами, то и дело принимался читать стихи. Все семейство Паско расцветало от удовольствия, и мне еще не приходилось видеть, чтобы крестный так веселился.

Только Луиза была молчалива и замкнута. Я делал все возможное, чтобы расшевелить ее, но она не замечала или не хотела замечать моих усилий. Она церемонно сидела слева от меня, почти ничего не ела и крошила хлеб с таким видом, будто напилась уксуса. Что ж, если ей угодно дуться, пусть дуется. Я от души развлекался, и мне было слишком хорошо, чтобы беспокоиться из-за нее. Я сгорбившись сидел на стуле и посмеивался над