— Ах-хха, — говорит Глория.

Только тогда лица остальных немного смягчаются.

— Мой явился в четверг.

— А про Майка-младшего я узнала в понедельник.

— Мой Кларенс тоже был в понедельник. Джейсон в субботу. А Брэндон во вторник.

— А я получила паршивую телеграмму. В шесть тринадцать. Двенадцатого июля. Насчет Пита.

Насчет Пита. Ради всего святого.

Тут все согласны, правильно, именно этого ей и хотелось добиться; она подносит ко рту кусочек рогалика, но не может откусить; она вернула их на надежные рельсы, они возвращаются к прежним утрам у кофейника, все вместе, они не отойдут от заведенных правил, именно это и нужно, и да, им уютно здесь, даже Глория тянется за пончиком с глазурью и в сахарной пудре, вежливо и робко кусает его, кивает Клэр, словно говоря; давай, расскажи.

— Нам позвонили снизу. Мне и Соломону. Мы как раз сидели за столом, ужинали. Свет был погашен. Он еврей, знаете ли…

И этот вопрос так легко разрешился.

— У нас повсюду горели свечи. Он не правоверный, но любит изредка следовать ритуалам. Иногда он зовет меня своей маленькой пчелкой. Однажды мы поругались, и он обозвал меня осой,[75]с тех пор и повелось. Можете в это поверить?

Ее легкие благополучно изливают этот поток воздуха. Вокруг улыбки, слегка озадаченные, но дружелюбные, и внимающее безмолвие.

— И тогда я открываю дверь. Он был в чине сержанта. Такой предупредительный. То есть он был со мною учтив. Я сразу все поняла, прочитала по лицу. Оно было как у новых манекенов. Такие дешевые пластиковые маски, и его лицо, оно словно вмерзло в одну из них. Карие глаза и пышные усы. Я говорю: «Входите». И он снял фуражку. Такая короткая прическа, с пробором посредине. Немного седины на висках. Он уселся прямо здесь.

Она кивает в сторону Глории и сразу жалеет, не следовало этого говорить, но вылетевшего слова назад не вернуть.

Глория проводит рукой по софе, словно пытаясь смахнуть тень незваного гостя. Оставляет еле заметную дорожку сахарной пудры.

— Все вокруг было таким ярким, мне казалось, я стою как на картине.

— Верно, верно.

— А он все крутил на колене фуражку.

— Мой тоже.

— Ш-ш-ш.

— И тогда он просто сказал мне: «Ваш сын ушел, мэм». А я еще думаю: ушел? Куда ушел? Что вы хотите сказать, сержант? Что значит «ушел»? Он не писал мне, что ходит в самоволку.

— Боже всемилостивый.

— Я улыбалась ему. Не могла ничего поделать с лицом.

— Ну а я попросту разревелась, — говорит Дженет.

— Ш-ш-ш, — обрывает ее Жаклин.

— Меня будто изнутри окатило горячим паром, прямо вверх по спине. Я чувствовала, как он шипит в мозгах.

— В точности как я.

— И тогда я просто говорю: «Да». Только это и сказала, с той же улыбкой. Пар шипит и жжется, а я говорю: «Да, сержант. Спасибо вам».

— Боже, боже.

— Он допил чай.

Все опускают взгляды к чашкам.

— И я проводила его до двери. Вот и все.

— Да.

— Соломон спустился с ним в лифте. И я никому еще не говорила. Потом у меня все лицо болело, так я улыбалась. Разве не жуть?

— Нет, нет.

— Конечно, нет.

— Кажется, я всю свою жизнь ждала, чтобы рассказать вам эту историю.

— О, Клэр.

— Я до сих пор не понимаю, как можно было улыбаться.

Она сознает, что не открыла подругам множество важных деталей — не рассказала, как трезвонил интерком, как заикался швейцар, и в каком ступоре она ждала появления гостя, и как его стук в дверь прозвучал, словно удары в крышку гроба, как он снял фуражку и выдавил: «Мэм», а затем: «Сэр», и они ответили: «Входите, входите», и что сержант никогда не бывал в подобных квартирах — это стало ясно уже по тому, какими глазами он оглядывал меблировку, одновременно нервничая и восторгаясь.

В другое время он, возможно, был бы рад, что попал сюда, — ну как же, Парк-авеню, картины и статуэтки, свечи и ритуалы. Она наблюдала за тем, как он наткнулся на собственное отражение в зеркале, и в тот момент он, возможно, мог бы даже показаться ей симпатичным, особенно после того, как вежливо кашлянул в пустоту кулака. Он держал руку у рта, похожий на фокусника, который вот-вот вытащит алый платок. Оглядывался по сторонам — так, словно уже намеревался уйти, искал пути к отступлению, но она вновь усадила его. Вышла на кухню и вернулась с ломтиком фруктового пирога. Чтобы сгладить напряжение. Он съел его, а в глазах мелькнула вина. Крошки летели на пол. Потом она едва смогла заставить себя пропылесосить ковер.

Соломону хотелось знать, как все произошло. Сержант сказал, что он не волен обсуждать обстоятельства, но Соломон настаивал: А кто волен? Вы подумайте об этом, сержант, никто из нас не свободен. И фуражка снова запрыгала на обтянутом форменными брюками колене. Скажите, взмолился Соломон, и в его голосе что-то дрогнуло. Расскажите мне все или выметайтесь из моего дома.

Сержант покашлял в стиснутый кулак. Жест обманщика. Они все еще собирали показания, кое-что оставалось неясным, сказал сержант, но Джошуа был в кафе. Сидел внутри, в помещении. Их всех предупреждали, весь личный состав, насчет этих самых кафе. Он был в компании офицеров. Прошлую ночь провели в клубе. Надо думать, хотели выпустить пар. Она не могла этого вообразить, но не сказала ни слова, — ее Джошуа в ночном клубе? Невозможно, но она дала этому проскользнуть, вот верное слово: проскользнуть. Все случилось ранним утром, сказал сержант, в Сайгоне едва рассвело. Чистое синее небо. К ногам сидящих в кафе подкатились четыре гранаты. Ваш сын погиб геройской смертью, сказал сержант. От этих слов закашлялся уже сам Соломон. Ебучая смерть геройской не бывает, парень. Прежде ей не доводилось слышать, чтобы муж так выражался при посторонних. Сержант поправил фуражку на колене — будто передавая слово собственной ноге: пусть расскажет, что было потом. Он то и дело поглядывал на репродукции, висевшие над диваном. Миро, Миро на стене…[76]Кто на свете всех мертвее?

Сержант втянул в себя воздух. Его горло выглядело высохшим, собранным в складки. Я очень скорблю о вашей потере, повторил он.

Когда он ушел, когда вернулась тишина, они еще долго стояли в гостиной, Соломон и Клэр, глядя друг на друга, и он сказал, что они не сломаются, чего действительно не произошло, она бы не позволила, нет; что они не станут бросать взаимных обвинений, они не ожесточатся, они сумеют выстоять, не дадут трагедии пропастью лечь меж ними.