Так будет справедливее. В Питере есть квартира-музей Пушкина, в Москве тоже есть – пусть и в Сибири будет.

Постойте! – скажут мне. Всякой игре есть край. Если он погиб на охоте, то где же его могила?

Отвечу: не вижу никакой проблемы в том, чтоб у великого человека было две (или три, четыре) могилы. Церковный опыт очень в этом смысле полезен. Гробницы с мощами св. Александра Невского находятся в Петербурге и во Владимире. Но и со светскими людьми такое случалось. Тело Шопена похоронено в Париже, его сердце – в Варшаве.

Спросят: а как же стихи? Но думаю, проницательный читатель сам построит нескучную версию того, как стихи доставлялись в Петербург.

Кстати говоря, очень многие дома-музеи и музеи-квартиры чуточку смахивают на вышеописанный проект.

Конечно, наш герой здесь жил. Живал, точнее. Ну или бывал. Здесь – в смысле в этом доме. В этих стенах. Кстати, стены после этого не раз перекладывались или как минимум починялись. Получается – не в этих стенах, а в этой, так сказать, геометрии. Но кто поручится, что геометрия не менялась в ходе реконструкций? Значит, на этом месте. В этой топографической виртуальности.

Нечего и говорить о меблировке, картинах, книгах, светильниках и статуэтках. Вещи, как вежливо поясняют экскурсоводы, «того времени». Но даже подлиннейший музей-квартира Пушкина на Мойке – и то: настоящие пушкинские книги хранятся в Институте русской литературы, а там – всего лишь точно такие же. И еще там на стене картина, изображающая Пушкина в гробу. Стал бы живой Пушкин у себя в доме такое вешать? То есть это не музей-квартира, а музей в квартире – почувствуйте разницу.

Но это, конечно, неизбежно. Как неизбежны исторические фантазии и фальсификации; кстати, грань тут провести довольно трудно. История – это не то, что нам дарует прошлое. Историю мы изготавливаем сегодня. И конечно, стараемся, чтобы получилось покрасивее, поинтереснее, подушеполезнее, так сказать.

Бывают случаи, когда весь процесс виден, как в лабораторном стекле.

Недавно в «Издательском доме Мещерякова» начала выходить серия под названием «Книга с историей». Пока появились четыре книги: «Легенды о короле Артуре», «Талисман» Вальтера Скотта, «Истории для детей» Диккенса и конечно же «Алиса в Стране чудес».

Когда я увидел эти книги в магазине на стойке, рука сама потянулась к ним. Потому что перед нами как будто старые книги 1950-х годов. Или даже раньше, поскольку детские книги 1950-х годов в своем оформлении отчасти следовали дореволюционной традиции. У меня были такие «Сказки Пушкина» с иллюстрациями Конашевича, такой Андерсен и еще что-то.

Формат почти А-4. Ленточка. Матерчатый корешок, настоящий, чуть ветховатый! Картонный переплет с картинкой. Переплет потерт! Вернее, изображена его потертость, растрепанность и надорванность ближе к краям – как будто отслоилась бумага и обнажился картон. Изображен пожелтевший форзац с какими-то советскими издательскими штампиками. Бумага и шрифт (делали специально) выше всех похвал, иллюстрации тоже – они классические, старинные.

В результате возник некий занятнейший феномен, особо интересный в свете нынешних споров о фальсификации истории, а также о реставрации архитектурных памятников.

Что же это за книга, к примеру, «Алиса»?

Точная копия старинной уникальной книги (в прямом смысле уникальной, в единственном экземпляре сохранившейся) – настолько точная, что все потертости воспроизведены? Такие издания были, в России в том числе. Нет, конечно, это совсем не то. Потому что именно такой книги в реальности не было. Ни 1950-е годы, ни ранее. Перевод Нины Демуровой, напечатанный в этой книге, появился в 1967 году. Если уж в самом деле копировать, то можно было взять перевод Анатолия Дактиля с классическими иллюстрациями Тенниела, в 1923 году изданный в частном издательстве, красиво, почти как в старые, дореволюционные времена. Так что перед нами не копия.

Стилизация? Нет. В этом случае не изображают потертости и помятости. Вот передо мной трехтомник Монтеня в издании «РИПОЛ классик» – типичная стилизация под несколько абстрактную книжную старину. При этом книга новехонькая, с иголочки. Больше того, цветные вклейки со старинными натюрмортами, напечатанными «навылет», то есть в обрез страницы, ясно дают понять, что это современное издание.

Может быть, новодел? Но новодел – это «почти копия», где, скажем, цветные иллюстрации «в три прогона» сделаны дешевым современным способом, и вообще сильно упрощена технология печати. В каком-то смысле к новоделам относятся фотомеханические переиздания старых энциклопедий, например полного Брокгауза. Новодел, опять же, не стремится изображать дряхлость переплета и засаленность форзаца.

Что же перед нами?

Это какое-то новое явление культуры. Какой-то особо утонченный фальсификат. Книга, которой на самом деле не было, сделана так, как будто она была. Как будто ее читал папа сегодняшнего ребенка. А может быть, даже дедушка. Псевдореликвия семьи. Псевдоистория домашней библиотеки.

Такие псевдоисторические артефакты решительно отличаются от вещей намеренно шутливых, игровых. Например, от ноутбуков из красного дерева с перламутровыми клавишами, стилизованных под старинные пишущие машинки. От мобильников, оформленных как золотая табакерка с портретом императора. Всем ясно, что это игра, что у прабабушки не было компьютера. И что царь не дарил мобильников своим придворным.

Пока еще ясно, скажу с некоторой осторожностью.

Здесь же речь идет о создании некоей «новой старины», а значит – и «новой истории».

То, чего не было, превращается сначала в псевдоисторический артефакт, а потом, глядишь, и в исторический факт.

Похоже получилось с Царицынским дворцом в Москве. Известно, что Екатерина Вторая забраковала проект, здание осталось недостроенным. Но московские власти подумали: как же так, в Питере куча царских дворцов XVIII века, а в Москве – ни одного? Историческую несправедливость надо исправлять. Поэтому дворец возвели (как бы ослушавшись приказа матушки-императрицы), а во дворце построили тронный зал Екатерины. Кто и когда сидел на этом троне? Да никто и никогда. Зато красиво. Пусть стоит.

Бунин в своих мемуарах рассказывал об Алексее Толстом – тот якобы скупал на рынке портреты вельмож XVIII века, развешивал их в комнате, а гостям говорил этак небрежно: «Не обращайте внимания на этот фамильный хлам». Не надо насмехаться и осуждать. Обычное дело – мы присваиваем, переделываем, изготавливаем историю для себя, по себе. Историю своей семьи, своей литературы, своей страны, наконец.

Так всегда было, и в больших государственно-исторических концепциях, и при составлении домашних библиотек и семейных альбомов. Надо только понимать, как это делается. И знать, что это делается буквально на наших глазах. Кадры из художественного фильма превращаются в кинохронику («Октябрь» Эйзенштейна). Постановочная документалистика формирует стиль власти («Триумф воли» Рифеншталь). Одно великое событие (Куликовская битва) вдруг перестает быть узловым пунктом национальной истории и заменяется другим (изгнание поляков из Кремля).