Я сажусь на кровать и долго смотрю на нее. Наконец она замечает, что я рядом и что мне что-то от нее нужно. Она замечает это, хотя тело ее накачано морфием. И, как только она открывает глаза, я наклоняюсь к ней и шепчу:

— Расскажи об Элле!

— Нет, — говорит она.

— Да, — говорю я.

Я достаю из кармана потрепанную фотографию полной женщины с пухлыми красными губами.

— Я нашла эту фотографию у отца в письменном столе, — говорю я. — Как по-твоему, сколько лет он ее хранил? Пятнадцать? Двадцать? Сколько раз на дню он вынимал ее из ящика и рассматривал?

Мама поднимает свои старые худые руки, которые предают ее лицо. Они говорят, что лицо на подушке — мираж. Мама тянет к себе фотографию, зажав ее между указательным и средним пальцами. Мне ничего не стоит отнять у нее фотографию, но я не делаю этого. Она не смотрит на Эллу — не может или не хочет.

— Наша привязанность друг к другу была болезненной. Вот и все, Стелла. Попроси она меня, и я бы осталась с ней до конца дней.

Мама выдыхает, вдыхает, выдыхает, вдыхает.

— Больно? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает она.

— Да, больно, — говорю я.

— Нет, — говорит она.

Я сижу на краю кровати и держу ее за руку. Она пытается отнять руку, но я не выпускаю. У нее урчит в животе. Мы обе вздрагиваем. Я никогда не слышала, чтобы у мамы урчало в животе. Она сжимается, точно хочет спрятаться под одеялом. Она умоляюще смотрит: «Оставь меня в покое, ступай своей дорогой». Но я не ухожу.

— Ты не умрешь в одиночестве, — говорю я.

— Но я так хочу, — шепчет она.

— Я побуду с тобой, — говорю я, сжимая ей руку.

А потом она пукает. Мама пускает вонючие, хриплые, хлюпающие газы, которые, должно быть, спрятались в ее теле, еще когда она в детстве решила стать деревом. Мама пукает, смотрит на меня и говорит: «Уходи», а потом закрывает глаза, сглатывает и умирает. Я наклоняюсь к ее уху.

— Теперь ты стала деревом, — шепчу я.

Я снимаю туфли и ложусь на кровать рядом с ней. Полежу здесь немножко. Позже надо будет погладить белую блузку, обмыть ее старое тело и расчесать красивые длинные волосы, с которыми я любила играть в детстве, хотя ей и не нравилось, когда я дотрагиваюсь до нее.

Сейчас ночь. В ванной повсюду зеркала, и я вижу свое бледное, пошедшее пятнами лицо. Я достаю тест на беременность, просовываю его между ног и мочусь на него. Моча попадает мне на руку. Сидя на унитазе, я жду, когда проявится результат. На тесте медленно проступает голубая полоска. Голубое небо, думаю я. Голубое платье. Голубая простыня. Я поднимаюсь с сиденья, встаю перед зеркалом и делаю вдох, так что живот надувается. Пройдут месяцы, прежде чем станет заметно. На бедре видна голубая жилка. Когда я вдыхаю, то видны ребра. Мама как-то сказала, что я такая тощая, что похожа на узника Берген-Бельзена. Я понятия не имела о Берген-Бельзене, но мне было приятно, что мама вообще хоть что-то сказала о моем теле. Во мне зародыш. Я представляю фотографии, сделанные Леннартом Нильссоном[11]. Голубой зародыш. Голубая вода. Голубые руки. Я начну медленно пробуждаться. Я начну медленно пробуждаться, а Мартин опять сможет заснуть без снов.

Сейчас я спущусь к Мартину и скажу: «Послушай! Отложи камеру. Я выплевывала противозачаточные таблетки, которые ты мне давал. Хочу, чтобы в этом доме хоть изредка раздавались детские крики. Я не выношу тишины».

Я думаю о тебе, Аксель. Ты такой старый. Сейчас я не вижу твоего лица. В зеркале не твое лицо, а мое. Я Стелла. Мне тридцать пять лет. Я живу здесь, в этом доме. Сегодня 27 августа 2000 года. Скоро наступит утро. Следующей весной у меня родится ребенок, тебя тогда уже не будет в живых. Так все и будет.

Элла Далбю, свидетельница

Когда я увидела это, в руках у меня были ножницы.

Ко мне подбежали девочки с длинной скакалкой, которую они нашли в парке под деревом. Они спросили, есть ли у меня ножницы, чтобы разрезать ее надвое. Они сказали, что хотят немного попрыгать.

«Ну конечно же есть», — ответила я, открывая сумку. Я всегда ношу с собой ножницы.

Вообще-то девочкам было не до меня. Они стояли рядом, болтали и ели сладости из пакетика. Они не могли видеть того, что видела я.

Что я, собственно, видела?

Я видела мужчину и женщину, они были высоко на крыше. Оба стояли почти на краю. Они двигались — туда-обратно, туда-обратно, и мне захотелось крикнуть, чтобы они прекращали и спускались вниз, не надо играть со смертью. Но я была слишком далеко от них. Я была в парке, а они — на крыше дома через дорогу. Нас разделяли машины, люди и деревья. А потом она мелкими шажками подошла к нему. Женщина подошла к мужчине, и он заключил ее в объятия, и бесконечно долго они стояли и обнимались.

Я с облегчением вздохнула, повернулась к девочкам, разрезала скакалку — и увидела, как она падает.

Я увидела, как она падает. Сначала краем глаза я заметила какое-то движение. Мы с девочками стояли в парке, все вокруг было зеленым. Потом я увидела, как она падает. Темное пятно у края абсолютно зеленой картины.

Но если вы спросите, споткнулась она, прыгнула или ее столкнули, я не смогу вам ответить. Это вообще не мое дело.

Аксель

О похоронах Стеллы рассказывать нечего, она превратилась в прах.

Прогулка от Майорстюен до крематория не доставила мне никакого удовольствия. Во-первых, потому, что мои шея и уши обгорели на солнце, это очень больно, а крем не помогает. Во-вторых, из-за мозоли на правой ноге было практически невозможно передвигаться в новых ботинках, и я пришел в часовню хромая, почти в слезах. На прогулку я обычно надеваю кроссовки, но сегодня я не мог их надеть. Темный костюм и ярко-белые кроссовки — сочетание на редкость неудачное, если ты не поп-звезда или кто-нибудь в этом роде. Конечно, можно было дойти до часовни в кроссовках, а там переобуться, но мне никогда не нравилась норвежская привычка носить с собой мешок с парадной обувью, как многие делают, — например, когда идет снег. Я представил, какие трудности связаны с необходимостью переобуваться. Сначала мне придется найти рядом с часовней скамейку, причем не очень близко, чтобы не привлекать внимания, потом — развязать шнурки, снять кроссовки, надеть ботинки. Потом надо будет положить кроссовки в пакет, и в результате я сам окажусь тем, кого презираю, — человеком со сменной обувью в пакете. Так что я отказался от этого варианта и пришел в церковь в слезах, хромая и приволакивая ногу. Все-таки удивительно, что какая-то убогая мозоль может отвлечь человека от мысли о Смерти и Боге. Именно мозоль занимала меня во время службы, а вовсе не речь священника. Я сосредоточился на одном: смогу ли я незаметно для других скорбящих расшнуровать и сбросить правый ботинок, например, во время первого псалма — тогда боль унялась бы. Я так и сделал. Когда ботинок перестал давить на мозоль, боль прекратилась. Меня охватило такое блаженство, что я не удержался и громко ахнул.