Он. Во всей красе.

Заметив, что она все еще не сводит с него глаз, Дорриго отвел взгляд, потупился, лицо его зарделось.

Ее снедало желание узнать о нем все, все рассказать ему о себе. Но кто она? Когда-то приехала сюда из Сиднея навестить подругу, жившую с семьей в Аделаиде, да так и осталась, получив работу за стойкой бара «Короля Корнуолла». Там познакомилась с Кейтом Мэлвани. Человек он был скучный, но добрый на свой лад, оно и случилось, а кто же она? Дочь художника-оформителя из Балмейна, умершего, когда ей было тринадцать, одна из семи детей, пробивавших себе путь в жизни как могли. Такого человека, как Дорриго, она не встречала никогда.

– Что, пол интереснее, чем я? – произнесла она.

Ну вот, зачем она это сказала? Она женщина злая, зазорная: это она знала, и порой ей было все равно, известно ли это всему свету, сама бы она о том не пожалела, даже окажись сейчас на смертном одре. Она не жалела ни о чем. Подала ему рубашку.

– Нет, – ответил он.

Улыбнулся. У него улыбка, бицепсы перекатывались под кожей, когда он забрал у нее полотенце и зарыл в него свою улыбку. Волнующий и непоколебимый.

Но ей показалось, что он вроде как не уверен. Все мужчины лжецы, и он, без сомнения, ничем от них не отличается: всего один язык, а сказочек больше, чем у кобеля сучек. Она пережила удары судьбы, все попробовала, все испытала. Сейчас ей очень хотелось взять в рот прелестный его член – на глазах у всех, сидящих там, внизу, в обеденном зале, то-то добавилось бы им сливок в кофе!

Неожиданно ей захотелось, чтоб он просто исчез. Захотелось вытолкать его вон – и вытолкала бы, да только ужаснулась тому, что могло бы произойти, если б она до него дотронулась.

– Дорри?

Вопрос и надобность.

Этого не могло быть и это было. Она все гадала, уйдет ли когда-нибудь оно, это чувство, это понимание, это самое «мы».

– Дорри?

– Да.

– Дорри, так и было бы?

– Что так и было бы?

– Ты бы перепугался, – сказала Эми, – если б я сказала, что люблю тебя?

Дорриго не ответил и отвернулся, Эми же выискивала на синем постельном покрывале торчащие ниточки и обрывала.

О, она была женщиной грешной, лгала самой себе и Кейту, но не жалела ни о чем, если все вело к этому. Не нужна ей была любовь. Ей нужны были «они».

Еще стояло утро, но они все равно опять улеглись вместе в только что заправленную постель. Рука его прошлась по ее груди, ладонь свернулась гнездышком у нее под подбородком. Носом он водил по ее шее – вверх, вниз. Она выгнулась. У него раскрылись губы, ее шея потянулась им навстречу.

– Нет, – сказал он.

Когда он уже спал, она встала, споткнулась, удержалась на ногах, потянулась и вышла в тень на балкон. Где-то вдалеке на пляже детишки визжали в волнах. Жара, словно требовательная мамаша, требовала: садись. Сидела она долго, слушая, как гремят и бухают волны. Когда она почувствовала, что тень укоротилась, забравшись на ее вытянутые ноги, она наконец-то отправилась на три этажа вниз, в комнаты, где жила со своим мужем.

Запах Дорриго преследовал ее повсюду, даже после того, как она приняла ванну. Он придавал аромат ее миру. Она легла на супружеское ложе и проспала до тех пор, когда уже достаточно сильно стемнело, а когда проснулась, то все, что почувствовала, – его запах.

По полдня, по целым дням, в свободные ночи – всякое время, которое Дорриго Эвансу удавалось приписать к отпуску, он теперь проводил с Эми. Теперь у него появилось средство передвижения в виде микролитражки «Остин» для развоза хлеба. Офицер-однополчанин выиграл ее в карты, а поскольку у него уже была своя машина, эту он с радостью давал Дорриго напрокат в любое время. Кейту наезды Дорриго нравились, он сам говорил, мол, рад, что его племянник сопровождает Эми, когда он в разъездах по своим разнообразным важным делам, которых с каждой неделей лета, похоже, становилось все больше и больше.

Жизнь Дорриго в «Короле Корнуолла», отмеряемая часами, которые, если сложить их вместе, вряд ли составили бы несколько недель, казалось, была единственной жизнью, какой он когда-либо жил. У Эми в ходу были такие выражения, как: «Когда мы вернемся к своим настоящим жизням», «Когда снам придет конец», – однако только эта жизнь, это время с нею представлялись ему настоящими. Все остальное было иллюзией, которую он обходил тенью, безо всякой связи с ним или заботы о нем, только сердился, когда другая жизнь, другой мир пытались заявить свои права на него, требуя, чтобы он действовал или думал о чем-то, о чем угодно, только не об Эми.

Армейская жизнь, когда-то поглощавшая его целиком, теперь даже интереса у него не вызывала и того меньше воодушевляла. Когда он проводил осмотр пациентов, те были для него просто окнами, в которых он видел ее и только ее. Любую операцию, любой разрез, любую манипуляцию и сшивание он выполнял, казалось, второпях, неловко, необдуманно. Даже находясь далеко от Эми, он ее видел, обонял ее мускусную шею, заглядывал в ее блестящие глаза, слышал ее хриплый смех, пробегал пальцами по ее тяжеловатым бедрам, выискивал взглядом какое-нибудь несовершенство в ее прическе. Ее руки вряд ли были хотя бы чуть-чуть наделены той таинственной женственной полнотой, которая не делает их ни тугими, ни дряблыми, но для него они были великолепными. Несовершенства ее множились всякий раз, когда он смотрел на нее, и вызывали у него еще больший восторг, он ощущал себя открывателем новой земли, где все вверх тормашками, а оттого еще более прекрасно.

Не было в ней разных соответствий, что так очаровывали в Элле и выдерживали сравнение со всякими голливудскими звездами: у Эми для этого был куда больший избыток плоти и крови. Вдали от нее он старался побольше вспоминать ее совершенные несовершенства. Вспоминал, как они возбуждали его, как услаждали, и чем больше он предавался таким воспоминаниям, тем больше совершенного отыскивалось в несовершенствах. Родинка над губой, завораживающая улыбка, открывавшая зубы, что росли как попало, легкая неуклюжесть походки – словно на тормозах, вразвалочку, едва не развязная, словно бы она старалась управляться с неуправляемым, притвориться тихоней, не выставляя при этом напоказ чего-то женственного и животного одновременно. Она то и дело ненароком терзала свою блузку, подтягивая декольте повыше, словно боялась: если она этого не сделает, груди ее в любой момент возьмут да и выскочат.

Ему вспоминалось: чем больше она старалась упрятать и прикрыть свое естество, тем большее буйство во взглядах это вызывало. Она была ходячим парадоксом: ее смущало и в то же время приятно возбуждало то самое, чем она красовалась. Смеясь, она заходилась в кашле, похожем на кудахтанье, двигаясь, раскачивалась, и для него она всегда пахла мускусом и тем изменчивым дыханием морского ветра, которое прокатывалось клубком по гостиничной веранде и мягко дребезжало открытой стеклянной дверью. В постели она иногда пробегала рукой по частям своего тела и со странным недоумением разглядывала бедра или ляжки: для нее самой, как и для него, ее тело было тайной за семью замками. О своей внешности она говорила, словно описывая неудачное строение: форма ног, ширина талии, разрез глаз.