Телефон, к которому вызвали Дорриго, крепился на стене напротив стола дежурного офицера, мимо потоком шли те, кто под любым предлогом стремился наружу.

Отъявленная невозможность уединения сопровождалась к тому же сумасшедшей какофонией клацающих клавиш пишущих машинок, треска и звоночков откатывающихся кареток, телефонных звонков, людских криков и кашля, жужжания там и сям понатыканных вентиляторов, которые перелопачивали невыносимую жару в нестерпимо горячие потоки.

Дорриго взял наушник и, склонившись к торчавшему из аппарата рупору, кашлянул, обозначая свое присутствие. Какое-то время не раздавалось ни звука, а потом он услышал, как ее голос (ошибиться было невозможно) пробормотал два слова:

– Он знает.

Ему почудилось, будто он летит неведомо куда, через весь космос, и нет ничего, что могло бы его остановить. Где-то там, далеко внизу, осталось его тело, соединенное с наушником, который крепился к проводу, который через все другие провода тянулся до самого того места в «Короле Корнуолла», где стояла Эми Мэлвани. Он видел, как его тело повернулось спиной к остальным в помещении. Он еще раз кашлянул, на этот раз непроизвольно.

– Что? – переспросил Дорриго. Он обхватил ладонью наушник, и для того, чтобы лучше слышать Эми, и для того, чтобы никто другой не смог ее услышать.

– О нас, – донесся голос Эми.

Дорриго прошелся пальцем между влажным воротником и шеей. Жара висела невыносимая. Он делал долгие затяжные вдохи, пытаясь набрать побольше воздуха.

– Откуда?

– Я не знаю, – сказала она. – Откуда, что… я не знаю. Только Кейт знает.

Дорриго понимал: вслед за этим Эми скажет, что уйдет от Кейта или, может, что Кейт вышвырнул ее. В любом случае теперь они с Эми начнут совместную жизнь. Все это он понимал и знал, что ответит на это «да»: да, он порвет с Эллой Лансбери, и да, он немедленно примется так устраивать свои дела, чтобы они с Эми смогли стать настоящей парой. И все это казалось ему неизбежным, как тому и следует быть.

– Эми, – шепнул Дорриго.

– Возвращайся, – сказала она.

– Что?

– К ней.

Дорриго показалось, что он закувыркался, падая обратно в похожий на духовку штаб. Он готов был говорить с ней где угодно, только не здесь: в пропыленном книжном магазине, на пляже, в угловом номере, о котором он теперь думал как о «нашем», с его облупившимися стеклянными дверями, бризом и нежно ржавеющим чугунным балконом.

– Возвращайся к Элле, – сказала Эми.

Он ответил как мог ровно и безо всяких эмоций, разбивая фразу на слова так, чтобы сидящий сзади дежурный офицер не понимал, о чем он говорит.

– Что. Ты имеешь в виду. Говоря. Возвращайся?

– К ней. Это я и имею в виду. Ты должен, Дорри.

Она не хочет этого, подумал он. Не может быть, чтоб хотела. Зачем же тогда говорит так? Совершенно непонятно. Лицо его пылало. Телу было слишком жарко и слишком тесно в форме. Он рассердился. Ему нужно было сказать так много, а он не сумел сказать ничего. Просто ощущал, как горчичные оргалитовые стены смыкаются вокруг, как давит груз хаки вокруг – груз дисциплины, уставов и власти вышестоящих. Он чувствовал, что задыхается.

– Ступай к Элле, – велела она.

Телу просто хотелось выскочить из ужасного этого помещения-духовки, вырваться и…

– Эми, – позвал он.

– Ступай, – долетело в ответ.

– Я…

– Что – я? – спросила Эми.

– Я думал, – ответил он. – Что…

– Что – что? – спросила Эми.

Все теперь вывернулось наизнанку. Чем больше он желал ее, тем упорней она отталкивала его прочь. А потом Эми сказала, что слышит, как идет Кейт, что просит извинить, что ей нужно идти. Он будет счастлив, бросила она.

И хотя Дорриго Эванс не был счастлив, он испытал самое неожиданное и огромное облегчение. Всего через какой-то миг он выберется из этой печки полкового управления, и больше не придется распутывать жуткую путаницу, едва не повязавшую его накрепко по рукам и ногам, которую Эми Мэлвани внесла в его жизнь, а стало быть, можно будет идти по жизни с Эллой Лансбери на своих условиях – прямо и честно. Он понял, что окажется свободен, больше не придется нестись по течению в потоке бурливой лжи и обманов, что он сможет всем сердцем посвятить себя такой задаче, как поиски любви с Эллой Лансбери. Так что впоследствии он никак не мог понять, зачем тогда сказал то, что он сказал, понимал только, что был искренен в каждом слове. Что одним предложением он отверг свободу, а с нею и разумную надежду на возведение любви.

– Я вернусь, – сказал Дорриго Эванс. – Когда это окончится. За тобой, Эми. И мы поженимся.

Он понимал: эта дорожка ведет к страданию и даже к проклятию. То, о чем секунду назад у него и мысли не было, теперь казалось неизбежным. Будто и не могло никогда быть по-другому: их встреча в книжном с дикой пляской пылинок, спальня с шелушащейся краской и ленивым колыханием штор от океанского бриза, жестяной ангар штаба, где жара, как в коптильне. Телефонный наушник так намок от пота, что соскальзывал с уха, и прошла секунда-другая, прежде чем он понял, что она повесила трубку и, возможно, не слышала ни слова из того, что он только что сказал.

Надо ее увидеть – он не мог думать ни о чем другом. Он должен ее увидеть. В одну из двух оставшихся ночей он как-нибудь выберется из казармы и договорится о встрече, чтоб они смогли поговорить.

– Разговор окончен, Эванс, – раздался голос за спиной. Обернувшись, он увидел штабного офицера 2/7-го с планшеткой. Мозг Дорриго в тот момент бешено работал, соображая, как выбраться из Уоррадейла без разрешения, где отыскать машину, где они могли бы тайком встретиться. – Эвакопункт 2/7 сегодня вечером грузится на поезд до Сиднея. По прибытии вас препроводят на судно, на котором вы выйдете в море. О конечном пункте будет сообщено где-нибудь посреди Тихого океана, будь он проклят. Вам приказано свернуть всю запланированную деятельность и быть готовым к отъезду в семнадцать ноль-ноль.

Мозг Дорриго тормознул, разболтанно шатаясь. Смысл сказанного начал доходить до сознания.

– Но я думал… разве это не в среду должно быть?

Штабной только пожал плечами. И сказал:

– Если вас интересует мое мнение, то будь я проклят, если оттого, что все пришло в движение, не станет легче. У вас еще пять часов. – Офицер повернул кисть руки и глянул на часы и прибавил: – А то и меньше.

И Дорриго понял, что, возможно, никогда больше не увидит Эми. И, зная это, понимал, что ему придется работать, оперировать, ложиться спать и опять просыпаться, а еще жить. Теперь же отправляться туда, куда не заведет его война, и ни единая душа не будет знать, что он носит в самой глубине своего сердца.

Ночью жаре, похоже, не было конца. Впрочем, и не так, как летом два года назад. Война уже плотно вошла в жизнь, семьи на пляже по большей части сидели без отцов, среди пьющих в баре военная форма теперь преобладала над костюмами и майками, а их разговор изобиловал новыми словечками, названиями мест, доселе неведомых ни в переднем, ни в заднем баре «Короля Корнуолла»: Эль-Аламейн, Сталинград, Гуадалканал. Шел одиннадцатый день жары, и в барах «Короля Корнуолла» было оживленно, как в День Кубка до войны. Человек, убивший жену кочергой, сваливал убийство на жару, а Эми только что вернулась домой раньше времени, порезав ногу об осколок пивной бутылки во время вечерней прогулки по берегу. Она обмыла ногу в ванной, забинтовала ее и зашла в комнату, служившую им гостиной, где нашла Кейта Мэлвани, склонившегося над радиоприемником, который он как раз выключил.