- Капитолина Михайловна, а вы что по этому поводу думаете? - неожиданно обратился ко мне Пашков.

- Я? А... - Пришлось мне изложить ту же самую тухлую версию про то, что "они нас боятся", которой я уже успела попотчевать Веньку. Правда, на этот раз вдохновение меня оставило, и я скучно и путано оттарабанила свои сомнительные соображения. Ни на Пашкова, ни на "обоз" они не произвели никакого впечатления.

В конце концов почти единодушно (я воздержалась, но сделала это так, что никто не догадался) было принято решение подать в суд иск "о защите чести и достоинства". Естественно, предполагаемые ответчики - "Губернский вестник" и Колосков. Кроме того, была вынесена резолюция, касавшаяся непосредственно нас с Венькой, и смысл ее состоял в том, что мы-де недостаточно "крепим" связи с местной прессой, а потому должны незамедлительно сделать надлежащие выводы и чуть ли не своими телами прикрыть "слабые места". Честно говоря, я ничего не имела против того, чтобы прикрыть эти самые места Венькиным телом, что касается моего тела, то тут я была не согласна.

Наконец перешли к следующему вопросу: завтрашнему телевизионному поединку между Пашковым и Каблуковым. В связи с чем опять были массовые стенания и сетования по поводу того, что противник "нашему" достался мало того что "не той весовой категории", но и малость придурковатый, если честно. И опять же сошлись в общем мнении, что, несмотря на это, отказываться от возможности лишний раз показаться избирателю не стоит. Обширные прения ознаменовались мудрым решением: спокойно гнуть свою линию и не поддаваться на провокации. Мне было ведено не подвести и не подкачать, я почти клятвенно обещалась.

* * *

Первое, что я сделала дома, даже не сняв ботинки и едва расстегнув пальто, вытащила из кармана клочок от пашковского плаката, на котором был записан московский телефон Богаевской, и кинулась к телефону. Быстро набрала восьмерку, дождалась глухого гудка и накрутила код Москвы и номер. Сначала воцарилась тишина, потом раздался легкий щелчок, и наконец бесстрастный женский голос произнес: "Говорит автоответчик Елены Богаевской. Меня нет дома. Можете оставить свое сообщение..." Я бросила трубку и грузно опустилась на свою любимую тумбочку для обуви, готовую того и гляди развалиться прямо подо мной, и задумалась. Что, если Богаевская сейчас вообще за пределами страны, а такое вполне возможно? Все-таки она не какое-нибудь задрипанное "первое перо губернии", а уникальное меццо-сопрано, каких на всем белом свете не найдешь.

Я еще немного посидела на тумбочке, как курица на насесте, потом, поочередно закидывая ногу на ногу, расшнуровала ботинки, швырнула их в угол и уставилась на висящий на стене календарь. Просто так, без какой бы то ни было цели. Примерно через минуту я все-таки заметила, что на календаре у меня все еще январь, в то время как сегодня - десятое февраля. Слезла с тумбочки, перевернула страницу, повесила пальто на вешалку и приступила к традиционной вечерней программе, первым пунктом которой, впрочем, также как и утренней, была торжественная постановка чайника на плиту. Вторым - поиски кофе в настенном шкафу. Трудно припомнить, сколько лет я соблюдаю этот священный ритуал, одно могу сказать: я ему не изменяла даже в самую страшную годину безнадежной борьбы с любовью к Дедовскому.

А-а-а, черт, опять! Вот она снова тут, со своей погремушкой, звенящей прямо в ухо. Ей ничего не делается, она как неизлечимый вирус, дожидающийся своего часа, как хроническая болезнь, затихающая между обострениями. Итак, у меня очередное "обострение", и с этим ничего не поделаешь. Раньше в такие периоды я много работала, это был такой наркоз, притупляющий ощущения. Теперь сложнее. Сейчас бы впасть в анабиоз, свернуться калачиком под одеялом и сказать себе: меня нет, а значит, нет и любви. Как легко, как просто! И увидеть во сне Наташку, с этим ее безоблачным взглядом и ореолом из светлых кудряшек вокруг чистого личика. Мы бы с ней поговорили, и она сказала бы мне что-нибудь такое, простое, всего несколько слов, но все бы сразу встало на место. И я все бы ясно увидела в отдельности: вот я, вот Ледовский, вот моя жизнь, а вот - любовь.

Беда в том, что она никогда не скажет мне этих слов, а я никогда не узнаю, что случилось с ней в тот августовский вечер восемьдесят третьего. Никогда! Ледовский не любит слова "никогда"... К черту, к черту его! Я обожгла пищевод, одним глотком осушив чашку горячего кофе, и рысью понеслась к телефону. Снова накрутила цифры московского номера Елены Богаевской и снова выслушала равнодушный совет автоответчика оставить сообщение после сигнала. Громыхнула трубкой - когда-нибудь это кончится тем, что я разобью телефон! - и вернулась на кухню. Открыла форточку и приступила к следующей стадии методичного разрушения собственного организма, то бишь закурила.

Наблюдая за колечками дыма, улетающими в морозную темноту, я тупо перебирала подробности утреннего разговора с Радомысловой. У меня было такое чувство, что я не спросила ее о чем-то важном. Ну конечно, родственники! Могли у Богаевской в городе остаться какие-то родственники? Вот отец ее, он ведь не уехал тогда. Правда, Радомыслова сказала, что он окончательно спился. Гм-гм... А значит ли это, что он умер? По мне, так значит, но слово "умер" все-таки не было произнесено. Ладно, пока забудем об отце. Могли быть еще какие-нибудь тетки, дядьки, троюродные кузины и четвероюродные племянники. У меня у самой в городе родни до черта, правда, я мало с кем общаюсь и представляю, чего они про меня наговорят, буде кому придет в голову расспросить обо мне: нелюдимая, замкнутая, неприветливая, бр-р...

А что там за делишки у Веньки с мадам Пашковой? Что-то мне не понравились их секреты. Как бы разузнать, за чьи языки они опасаются, когда речь заходит о тех, что должны молчать, но гарантировать этого Венька не может. А авгиевы конюшни, которые невозможно расчистить с помощью пылесоса? Докурив сигарету, я спустила окурок в унитаз и опять взялась за телефон. Снова пообщалась с автоответчиком, скрипнула зубами и отправилась спать, если, конечно, мое тревожное ночное времяпрепровождение на диване можно назвать сном: Около двух часов ночи я еще раз покурила и позвонила Богаевской. Ничего нового я не услышала, все то же самое. Положила трубку, подумала и.., решилась. Я выполнила просьбу автоответчика, продиктовав сообщение следующего содержания:

- Я - Капитолина Алтаева и звоню из вашего родного города. Позавчера мы с вами разговаривали там в гостинице, и я не думаю, что вы об этом забыли. Я догадываюсь, почему вы уехали позавчера и почему вы уехали пятнадцать лет назад. Вы, наверное, считаете, что это ваше личное дело, но это не так. Попробуйте вспомнить Наташу Русакову, она училась с вами в одном училище, и уже пятнадцать лет о ней никто ничего не знает.

Я плюнула на перспективу получить очередной выговор от Веньки и с утра отправилась к Радомысловой. Когда она приоткрыла дверь, как и накануне предусмотрительно взятую на цепочку, на лице у нее было удивление.

- Опять вы? - спросила она и укоризненно покачала головой. - Честное слово, я сказала вам все, что знала.

Не знаю, каким чувством: шестым или седьмым, но я уловила в ней некую перемену. Это трудно объяснить, но еще вчера она встречала меня совсем по-другому. И дело не в том, что поначалу она не знала, с какой именно целью я пожаловала, а в чем-то ином... Глаза ее, накануне такие ясные, словно спрятались от меня тонкими слюдяными шорами старческой поволоки.