Теперь он действительно хотел только этого и больше не задавал вопросов ни себе, ни ей.

Все происходило как будто впервые. Юре казалось, что он все забыл: что она любила, как она любила, от чего так томительно изгибалась в его объятиях, от чего приникала к нему со счастливым стоном. Это было так странно: помнить ее всю – каждую интонацию любимого голоса, каждую узорную прожилочку в милых глазах – и забыть, что надо делать, чтобы глаза эти туманились.

Но он уже понимал – если вообще мог теперь что-нибудь понимать, – что и не надо ничего помнить.

Юра лежал на спине, обнимая прижавшуюся к нему Женю. Теперь ее плечи не дрожали, а словно прислушивались к нему – к тому, как его рука гладит их. Сначала медленно гладит, только ласково, но постепенно весь он наливается страстью – и твердеет плечо, сердце бьется сильнее, во всем теле слышны нетерпеливые удары.

Он хотел раздеть ее, поднес руку к верхней пуговице светлой блузки, но Женя придержала его руку, заодно погладив ее, и быстро расстегнула блузку сама, сбросила ее, потом так же быстро сняла с себя брюки.

– Лучше я тебя раздену, – едва слышно сказала она, прикасаясь рукой к его рубашке. – Можно, Юра?

И, не дожидаясь ответа, стянула рукав его рубашки, щекой прильнула к его голому плечу, взялась за второй рукав.

Женя раздевала его медленно, прикасаясь к открывающемуся телу губами, лицом, грудью. И при каждом ее прикосновении Юре казалось, что это – все, что больше он не выдержит ни минуты, разорвется от напряжения, как слишком туго натянутая струна.

Он закинул за голову руки, сжал пальцы, когда Женины губы коснулись его живота, когда он почувствовал, как все ниже опускается по его телу ее дыхание – и не снаружи горячит, а словно изнутри, смешиваясь с его страстью, подогревая…

– Не надо больше, милая, не надо!.. – Юра сел, руками придержал ее за плечи. – Не могу я больше, не выдержу. А хочу тебя так, что… Истосковался по тебе, Женечка, иди ко мне скорее.

Она так сильно возбудила его, пока снимала с него одежду, трепещущим языком и всем телом прикасалась к самым тайным, чувствительным местам, – что он не владел больше собою. И торопился, торопился, чувствуя, что и в самом деле не сможет ласкать ее так долго, как хотел бы, – бесконечно. Голова уже вся была в вихрящемся огне, и ничто в нем больше не подчинялось ни разуму, ни воле.

Юра почувствовал только, что Женя уже обнимает его снизу, вся обнимает, руками и ногами обхватывает его спину. Что он уже ничем не разделен, неразделим с нею – наконец-то не только душой, но и тонущим в ней телом.

Это длилось не дольше, чем вспышка метеора, которую всегда долго ждешь и никогда не успеваешь разглядеть. И так же много всего – желания, любви, взрывающего сердце и тело счастья – уместилось в один этот вспыхнувший миг.

С тех пор они, кажется, совсем не вставали с кровати. Страсть то разгоралась в них, то ненадолго утихала – да и то не утихала совсем, а сменялась нежностью.

В первый раз придя в себя, Юра встревоженно глянул на Женю: понимал, что едва ли ей хорошо было с ним – так быстро… Она лежала рядом, закрыв глаза; на секунду ему показалось, что она спит. Он осторожно прикоснулся к ее лбу – и пальцы дрогнули от невозможного, счастливого ощущения: обвиваются вокруг них влажные русые колечки…

И тут же она засмеялась – счастливо, едва слышно. Тем самым смехом, которого Юра уже не чаял больше услышать.

– Что ты? – спросил он, наклоняясь к ее лицу.

– А как ты думаешь?

Женя открыла глаза. Что угодно он ожидал в них увидеть, кроме счастливого удивления, которым они светились, лучились, сияли!

– Ничего я не думаю, Женечка. – Наверное, улыбка у него сейчас была как у младенца. – Думаешь, можно думать, когда… Не очень хорошо тебе было, да?

Она засмеялась громче и, кажется, еще счастливее. Потом слегка отвернула голову – как будто для того, чтобы он так и не разгадал причины ее смеха.

– Да что же ты?

Свободной от колечек рукой Юра опять повернул к себе ее голову, всмотрелся в глаза. За несколько секунд глаза изменились так, как только у нее могли меняться. Теперь в них светилось уже не удивление, не затаенный вопрос, а что-то совсем другое – веселое, дразнящее.

– А я просто вспомнила, как тогда все это было, – наконец ответила Женя, обнимая его за шею и снизу заглядывая в лицо. – Так и было, Юра! Тоже сразу, и тоже очень быстро… И точно так ты боялся, что я не успела, помнишь? И волосы так же перебирал потом у меня на лбу.

– Видишь, какой однообразный, – улыбнулся он, нанизывая еще одно колечко на безымянный палец. – Соскучишься со мной.

– Хорошо бы. – Женя притянула к себе его голову, поцеловала в нос. – Хорошо бы мне, Юрочка, дожить до того дня, когда я с тобой соскучусь. Буду я тогда старушка – ста-аренькая, стра-ашненькая, от одного вида с души воротит, вот какая! Хочешь?

– Хочу! – Он зажмурился, словно предвкушая это немыслимое время. – Я тебя, знаешь, вообще очень хочу. Даже прямо сейчас, не через сто лет.

– Ну и не переживай о пустяках! – засмеялась она. – Быстро, медленно, успела, не успела… Ты куда-нибудь торопишься?

Никуда он не торопился – куда ему было торопиться от нее?

Впервые за все время после Сахалина Юра радовался тому, что работает только в отряде и не все его время занято работой, как это бывало раньше.

Он давно уже мог бы устроиться дежурантом в больницу или на «Скорую». Многие в отряде, у кого было медицинское образование, так и сделали. Но какое-то неясное чувство удерживало его от этого. Хотя – разве такое уж неясное? Скорее самолюбивое…

Но теперь он ни о чем таком вообще не думал.

Поздним вечером того дождливого зимнего дня они с Женей все-таки встали с кровати и выбрались на кухню.

– Что это ты говорила про поесть? – вспомнил Юра. – Ты есть хочешь?

– Я говорила, что ты есть хочешь! – засмеялась она. – Ты только при мне часов десять не ел, и ночью ведь работал. А хорошо мне тебя уговаривать, Юра, да? Загляни-ка, милый, в холодильник – может, найдешь чего…

Вернувшись в Москву, Юра не стал жить с родителями, как до отъезда. Отвык… Да они и не настаивали, как и вообще не настаивали никогда, чтобы он делал то или это, жил так или этак.

С самого Юриного детства мама знала – или только чувствовала, догадывалась? – впрочем, для нее это всегда было одно и то же: уговорить сына сделать то, что он не считает нужным делать, – невозможно. Не потому, что он упрям – совсем по другой причине, определить которую она не могла, да и не пыталась.

И Юра, и Полинка с рождения были такие, несмотря на то что мотивы их поведения разнились очень сильно.

Надя до сих пор помнила, как, едва научившись говорить, на требование сию секунду вылезти из лужи ее младшая дочь заявила: «Мама, не мешай, мне так надо!»