Бурбон неторопливо вплыл в кухню, покачивая рыжим хвостом, как победоносным знаменем, а золотые глаза обшаривали комнату в поисках угощения.

— Проваливай, — посоветовал Орфей коту, щелкая пальцами, и маленький шкафчик над плитой затянуло сизым туманом. — Никакого больше виски. Вина тоже не дам.

Бурбон безалкогольную диету не оценил. Смерил хозяина ледяным взглядом и без предупреждения прыгнул на руки Лунар. Весил он килограмм тридцать — упитанный шерстяной ком, тарахтел словно двигатель от старенького грузовика, и острыми когтями впивался в ей бедра сквозь джинсовую ткань, привлекая внимание.

Лунар погладила мягкую шерсть, заглянула в золотые глаза. Тепло Бурбона согревало не хуже печки, но одна навязчивая мысль не давала ей покоя.

— У кого-то еще в Столице можно разжиться жемчугом мертвецов? Если с русалкой у него не срослось.

Лука внезапно встрепенулся, подпрыгивая на месте.

— Знаю, у кого жемчуга точно не найдется, — прогнусавил он, отчаянно округляя глаза, словно Орфей и Лунар могли и не раскусить его уловку. — Его точно нет у Косы.

Имя выплеснулось за воротник стаканом холодной воды. Коса. Безжалостный голос, ледяной взгляд. Одно только упоминание контрабандистки нагоняло на Лунар неподъемную тоску, и в боку закололо остро — напоминание о когтях гуля, что так легко распороли кожу. Рана затянулась, а уязвленная гордость все еще ныла.

Орфей подсказке не обрадовался. Помрачнел, за шкирку стаскивая Бурбона с чужих колен, как будто кот в чем-то провинился, и отмахнулся:

— К ней мы не пойдем. Пей свой чай и ложись уже спать, Лука.

Тот попытался возразить, да и Лунар нашла бы, что сказать, но Орфей метнул на нее острый взгляд:

— Ты тоже держись от Косы подальше. От нее самой ты ни слова не добьешься, а ее охрана порвет тебя на куски, если ты хоть шаг сделаешь в сторону их хозяйки.

До конца вечера Орфей игнорировал все вопросы о Косе. Лунар надоедала ему, пока Орфей не рявкнул на нее, велев проваливать с кухни. Он даже отпихнул ногой Бурбона, который лез к хозяину за обычной порцией ласки, а затем и вовсе заперся в комнатах наверху.

Лука дремал у камина в гостиной. Густой ворс ковра скрывал шаги, поэтому Лунар подобралась к очагу, не потревожив чуткого сна. Дотронулась до плеча, затаив дыхание, и впилась зубами в нижнюю губу.

Сначала она ощутила только привкус крови на языке — от укуса. А следом — соль.

Лука плачет. Слезы стекают по его лицу, затекают за воротник, но он боится — боится издать хоть звук, хоть всхлип, потому что тогда Орфею будет еще хуже. Соль остается на его щеках и губах, разъедает ссадины, оставшиеся от пощечин учителя.

Орфей здесь же, рядом. Стоит на коленях перед мужчиной без лица, гордо вскинув голову и заложив руки за спину в мнимой покорности. Он юн, моложе, чем сейчас, но в глазах горит та же ярость, которую Лунар видела наяву, а не во сне.

— Ты считаешь, что я плохо учу вас?

Вместо ответа Орфей только стискивает зубы. Черты его лица заостряются, и синяки под глазами становятся четче. Он выглядит изможденным, недоедающим и жутко бледным.

Лунар задыхается, разделяя чувства, захлестывающие Луку во сне. У него болит сердце, из груди рвутся рыдания. Он виноват в том, что Орфея наказывают, только он, но даже если он вмешается — ничего не сможет исправить.

А еще ему страшно. Страшно так, что горло перехватывает, а тело сотрясает дрожью.

— Дядя, пожалуйста, — шепчет Лука, пересиливая страх. И тут же кожа на его губах смыкается, срастается, и каждая попытка открыть рот причиняет невыносимые мучения. Дядя забирает у него последнее, что еще осталось — голос. Остальное он давно уже уничтожил.

— Я спрашивал не тебя.

Лука знает, что будет дальше, и крепко зажмуривается. Он трус и ненавидит себя за это.

Голос учителя спокойный, почти равнодушный. Он ровно дышит, барабанит пальцами по столу, где громоздятся древние книги в хрупких переплетах, бумаги с алыми и синими печатями, горят свечи.

— Не знаю, что внушали тебе твои родители, какими сказками потчевали, но лично я считаю, что самое лучшее обучение — через боль.

Он щелкает пальцами — звук отражается от стен, дробится и оглушает, как бывает только во сне.

А потом Орфей начинает кричать.

Когда Лунар закончила трапезу, ее едва не вывернуло: в желудке что-то жгло, будто она проглотила раскаленный уголек из камина. Губы дрожали, в ушах все еще звенел крик Орфея — такого юного, такого беспомощного. Кто бы ни пытал его, он знал, как сделать боль едва выносимой, но держать жертву своих безжалостных манипуляций в сознании. Этот сон — тяжелый и муторный — был осколком воспоминаний, облеченным в дрему.

Лунар взглянула на Луку. Сколько же лет он таскал этот эпизод в памяти, будто неподъемный валун? Сколько боли тот причинял Луке, который так ненавидел себя в прошлом — за трусость, за неспособность вмешаться и защитить?

Она снова коснулась чужой щеки — чародею становилось хуже. По шее градом бежал пот, все тело сотрясалось от озноба. Ресницы вздрагивали — на смену сну, что забрала Лунар, пришел еще один, но такой же мерзкий. Надо было что-то предпринять, пока не стало слишком поздно.

— Я скоро вернусь, — шепнула она, точно зная, что Лука не слышит ее. — Потерпи еще немного. Я скоро.

Сон восьмой. Грезы монстров

В Лавке Чудес пахло странно — вишней и можжевельником. Лунар принюхалась, пытаясь отыскать источник запаха, одновременного знакомого и чужого, но в магазине было на удивление пусто.

Ни Леды, ни Саломеи, ни ранних покупателей. Пустой прилавок с обрезками шпагата и увядших лепестков, а витрины тонкого горного хрусталя пылали изнутри. Артефакты, почуявшие что ни хозяйки, ни ее ученицы нет поблизости, разбрызгивали свое сияние, точно маяки.

Но Лунар точно знала, для чего это все — волшебные вещи не красовались, чтобы она восхитилась их великолепием. Они притягивали ее взгляд, пытаясь заставить отомкнуть замок и выпустить на свободу их непредсказуемую силу.

Она не поддалась. Через силу отвернулась и зажмурилась, прогоняя из головы этот пронизывающий свет.

Астролябии наперебой застрекотали под потолком. Они и раньше не были к ней расположены, а теперь и вовсе смеялись над Лунар, что пришла искать помощи. И не нашла ее.

— Леда? — позвала Лунар негромко, боясь нарушить покой вещей, намного страшнее, чем артефакты в витринах. Она не знала наверняка, но по туманным оговоркам травницы, по намекам Саломеи было понятно,