С хищным блеском в глазах он вынудил Лоуренса припомнить все до малейших подробностей.

— Да нет же, он совершенно твердо заявил, что другие порты для нас не будут открыты, — возразил капитан, когда Хэммонд принялся размышлять вслух над картой Китая.

— Да-да, — отмахнулся дипломат. — Но раз уж он согласился на постоянного посла, то, возможно, это еще не предел? Вы должны понимать, что сам он — решительный противник каких бы то ни было связей с Западом.

— Я-то как раз понимаю. — Лоуренс удивился тому, что Хэммонду это тоже известно — ведь дипломат так старался завязать с принцем добрые отношения.

— У нас не так много шансов завоевать самого принца Юнсина — хотя мы и здесь, кажется, достигли некоторого прогресса. Но то, что он уже на этой стадии так нуждается в вашем сотрудничестве, воодушевляет меня. Ясно, что принц хочет представить Китаю fait accompli[14]— иначе нельзя ожидать, что император согласится на условия, которые он, Юнсин, нам предлагает сейчас. Он, знаете ли, не наследник престола, — добавил Хэммонд, видя, что Лоуренс сомневается. — У императора три сына, и старший, Миньнин, уже взрослый: он-то и есть кронпринц. Юнсин пользуется, конечно, большим влиянием, иначе его не послали бы в Англию — и одно то, что он предпринял такую попытку, вселяет в меня надежду, что мы можем добиться большего. Если только… — здесь Хэммонд вдруг помрачнел, — если только французы уже не поработали с их либералами при дворе. Боюсь, это многое объясняет — в частности, то, почему китайцы отдали им яйцо. Я просто волосы рву при мысли о том, как ловко они сумели внедриться, пока мы после высылки лорда Макартни носились со своим драгоценным достоинством и не делали никаких попыток возобновить отношения.

Лоуренс ушел от него невеселый. Чувство вины, снедавшее его, почти не уменьшилось: он знал, что отказать его побудили не эти превосходные аргументы, а обыкновенный инстинкт. Он никогда бы не стал лгать Отчаянному и не отдал бы его в руки варваров, каковыми считал китайцев, — но у Хэммонда имелись на Юнсина свои виды, затруднявшие новый отказ. Если им в обмен на разлуку предложат действительно выгодный договор, его долгом будет не только уехать, но и склонить Отчаянного к послушанию. До сих пор его утешала вера, что ничего существенного китайцы им не предложат. Теперь его лишили этого иллюзорного утешения, и разлука с каждой пройденной милей надвигалась все ближе.

Два дня спустя они покинули гавань Кейп-Коста, чему Лоуренс был только рад. В день отплытия из глубины материка пригнали новую партию рабов. Сцена, разыгравшаяся в порту, была еще тягостнее предыдущей, поскольку эти невольники не были обессилены долгим заключением и не успели еще смириться с судьбой. Когда перед ними, подобно могиле, раскрылись двери подземной тюрьмы, несколько молодых мужчин подняли бунт.

Они, видимо, сумели разомкнуть свом оковы еще в пути и теперь уложили двух стражников на месте собственными цепями. Другие охранники открыли беспорядочный огонь. Отряд местной стражи поспешил им на помощь, увеличив общую суматоху.

Видя, что дело их безнадежно, повстанцы попытались бежать. Одни устремились к морю, другие в город. Стражники, усмирив скованных рабов, принялись палить по бегущим. Больше половины было убито сразу, за остальными снарядили погоню. Беглецы легко узнавались по наготе и следам от цепей. Немощеная дорога к тюрьме раскисла от крови. Трупы, большие и маленькие, лежали вперемежку с живыми — в перестрелке погибло много детей и женщин. Невольников загнали в темницу, тела убрали. Через каких-нибудь четверть часа все было кончено.

Якорь поднимали медленнее обычного, без песен и возгласов. Даже боцман, всегда зорко высматривающий лодырей, ни разу не взмахнул своей палкой. Жара стояла такая, что смола плавилась и капала с такелажа черными кляксами. Кое-что попадало и на Отчаянного. Лоуренс приставил к нему вестовых и крыльманов, и те так усердно оттирали его, что к концу дня перемазались сами.

Зной держался еще три дня. По левому борту тянулся густо заросший, перемежаемый утесами берег. Нужно было удерживать корабль на безопасном расстоянии от него при слабом и переменчивом ветре. Люди работали молча, без всякой охоты. О поражении при Аустерлице теперь уже знали все.

Блайт, вышедший наконец-то из лазарета, почти все время сидел на палубе и дремал. Мартин очень о нем заботился и ругался с каждым, кто случайно задевал натянутый для него тент. Стоило Блайту кашлянуть, как в руке у него оказывался стакан с грогом; стоило упомянуть о погоде, как ему предлагались на выбор одеяло, клеенчатый плащ или летняя роба.

— Жаль мне, что он принял это так близко к сердцу, сэр, — говорил Блайт Лоуренсу. — Ни один парень, молодой и горячий, не стал бы долго терпеть выходки матросни и ихних сопливых мичманов. Я на него совсем не в обиде.

Флотские, недовольные суетой вокруг наказанного преступника, окружили заботами Рейнольдса, и без того уже разыгрывавшего роль мученика. Моряк он был не из важных, и почтение, с которым к нему относились теперь, ударило ему в голову. Он расхаживал по палубе как павлин и отдавал приказы лишь для того, чтобы посмотреть, с какой готовностью они будут исполнены. Даже Парбек и Райли редко его одергивали.

Лоуренс надеялся, что общая для всех аустерлицкая катастрофа хоть как-то объединит обе враждебные стороны, но упомянутый выше спектакль поддерживал страсти на прежнем уровне. «Верность» между тем приближалась к экватору, и принятая в таких случаях церемония беспокоила Лоуренса. Больше половины авиаторов пересекали экватор впервые: если моряки при нынешних настроениях получат право окунать их в море и брить им головы, сохранить порядок вряд ли удастся. Лоуренс с Райли, посовещавшись, решили, что авиаторы выставят в честь праздника три бочонка рома, которые осмотрительный Лоуренс приобрел в Кейп-Косте, и тем откупятся от крещения.

Нарушение традиции не пришлось морякам по вкусу. Поговаривали даже, что кораблю из-за этого не будет пути; многим, несомненно, очень хотелось поиздеваться на законном основании над своими корабельными недругами. Поэтому, когда они наконец достигли экватора, представление вышло довольно вялым. Отчаянный смотрел с интересом, хотя Лоуренсу и пришлось шикнуть на него, когда он во всеуслышание заявил:

— Какой же это Нептун, Лоуренс? Это Григгс, а Амфитрита — Бойн. — Он распознал актеров под маскарадными костюмами, изготовленными не слишком старательно.

Авиаторы подавили смешки, а Бэджер-Бэг[15]— подручный плотника Леддоуз, менее узнаваемый в своем парике из швабры, — в порыве вдохновения объявил, что всякий, кто засмеется вслух, станет жертвой Нептуна. Лоуренс кивнул Райли, и Леддоуз получил полную власть как над моряками, так и над авиаторами. Он выловил под общие рукоплескания некоторое количество тех и других, а Райли добавил веселья, крикнув: