и производства ядерной энергии, разведки нефти и компьютеров, управления банками и общественно-культурными центрами, видоизменений «аудиовизуального ландшафта» и подпольного экспорта вооружений, торговли недвижимостью и фармацевтической промышленности, обеспечения продовольствием и управления больницами, военных кредитов и тайных фондов департаментов, возрастающих ежечасно, что и должно управлять многочисленными службами защиты общества. И тем не менее Маркс, к несчастью, слишком долго остается актуальным, когда в той же самой книге упоминает об этом управлении, «которому не требуется ночь для принятия решений, чтобы исполнять их днем, ибо оно решает днем, а исполняет ночью».

IX

Эта столь совершенная демократия сама формирует для себя непостижимого врага – терроризм. В самом деле, она желает, чтобы о ней судили не столько по ее результатам, сколько по ее врагам. История терроризма пишется государством и, следовательно, имеет назидательную функцию. Популяции зрителей, конечно, не могут знать о терроризме всего, но всегда могут знать достаточно, чтобы убеждаться, что по сравнению с терроризмом все остальное должно казаться для них достаточно приемлемым, во всяком случае, более рациональным и демократическим. Модернизация методов подавления в конце концов привела к усовершенствованию, прежде всего в итальянском показательном эксперименте под именем «повинившихся», института присяжных профессиональных обвинителей; тех, кому в XVII веке при их первом появлении во время волнений Фронды дали имя «дипломированных свидетелей». Этот показательный прогресс юстиции наводнил итальянские тюрьмы многими тысячами осужденных, которые расплачиваются за никогда не происходившую гражданскую войну, за некий вид громадного вооруженного восстания, час которого лишь по случайности так и не настал, за «путчизм», сотканный из той же материи, что и сновидения.

Можно заметить, что интерпретация загадок терроризма как будто внесла симметрию между противоречивыми мнениями, как если бы речь шла о двух философских школах, публично исповедующих абсолютно антагонистические метафизические конструкции. Одни не видят в терроризме ничего, кроме каких-то достаточно очевидных манипуляций секретных служб. Другие полагают, что террористов, наоборот, можно упрекать лишь за полное отсутствие у них исторического чувства. Но хоть какое-то использование исторической логики позволило бы достаточно быстро прийти к заключению, что нет ничего противоречивого в признании того, что люди, у которых совершенно отсутствует чувство истории, могут в одинаковой степени оказаться объектом манипуляций, и даже еще гораздо легче, чем другие. Также гораздо легче привести к «покаянию» того, кому можно доказать, что о его мнимо произвольных занятиях все было известно заранее. Неизбежное следствие организованных подпольных формирований военного типа таково, что достаточно внедрить в определенные точки сети лишь несколько человек, чтобы заставить многих ее членов работать в определенном направлении и в конце концов разрушить ее. В подобных вопросах, касающихся оценки вооруженных выступлений, критика иногда должна анализировать каждую из этих операций в отдельности, не позволяя сбивать себя с толку общим сходством, которое всем им в известных случаях будет приписано. Впрочем, необходимо было рассчитывать, как на логически вероятное, что службы защиты государства вздумают использовать все выгоды, которые они обнаружат в сфере спектакля, организованного задолго до этого именно с этой целью, и, наоборот, как раз трудность, с которой об этом догадываются, является поразительной и выглядит неправдоподобно.

Современный интерес репрессивного судопроизводства в этой сфере, конечно же, заключается в по возможности более стремительном обобщении. То, что действительно важно для данного вида товара, так это этикетка или упаковка – то есть переключатели кодировки. Всякий враг зрелищной демократии стоит любого другого, как равноценны и все зрелищные демократии. Таким образом, право на убежище для террористов существовать больше не может, и даже если кого-то из них пока не упрекали в том, что он им был, то он им неизбежно станет, и экстрадиция окажется настоятельно необходимой. В ноябре 1978 года в деле Габора Винтера, молодого типографского рабочего, осужденного правительством Федеративной Республики Германии в основном за то, что он издал несколько революционных листовок, мадемуазель Николь Праден, представлявшая прокуратуру в обвинительной палате парижского апелляционного суда, быстро доказала, что «политические мотивы» – единственная причина отказа в выдаче, предусмотренная франко-германской конвенцией 29 ноября 1951 года, – не могут быть применены: «Габор Винтер – не политический, а общественный правонарушитель. Он отрицает общественные формы принуждения. У настоящего политического правонарушителя нет чувства отторжения по отношению к обществу. Он борется с политическими структурами, а не со структурами социальными как в случае Габора Винтера». Понятие респектабельного политического правонарушения стало признанным в Европе лишь начиная со времени, когда буржуазия с успехом нападала на установленные прежде социальные структуры. Статус политического правонарушения не мог отделяться от разнообразных интенций социальной критики. Это было применимо к Бланки, Варлену и Дуррути. Следовательно, сегодня только делают вид, будто хотят сохранить, как недорогое удовольствие, чисто политическое правонарушение, которое, вероятно, больше никто и никогда не будет иметь возможности совершить, потому что больше никто и не интересуется этим предметом, разве что сами профессионалы от политики, чьи преступления почти никогда не преследуются, а также не называются политическими. Все правонарушения и преступления в действительности являются общественными. Но из всех социальных преступлений ни одно не будет считаться серьезнее непонятного притязания желать еще что-то изменить в обществе, полагающем, что до сих пор оно было слишком терпимым и добрым, но которое больше не желает быть осуждаемым.

X

Разрушение логики производилось в соответствии с основными интересами новой системы господства, различными средствами, пускавшимися в ход при неизменной взаимной поддержке. Многие из этих средств относятся к техническому обеспечению, которое спектакль экспериментально прорабатывал и популяризировал, но некоторые из них скорее связаны с массовой психологией подчинения.

В плане технологий, когда сконструированный и выбранный кем-то другим образ становится главной связью индивида с миром, на который прежде он смотрел сам, – то в каждом месте, где бы он ни оказался, очевидно, он будет узнавать лишь образ, несущий в себе все, потому что внутри одного и того же образа безо всякого противоречия можно располагать что угодно. Поток образов вовлекает в себя все, подобно тому, как некто другой по собственной воле сразу и управляет этим упрощенным отображением воспринимаемого мира, и выбирает, куда же направить этот поток, так же как и ритм того, чему суждено в нем проявляться в качестве непрерывных сумасбродных неожиданностей, не оставляя ни малейшего времени на размышление, и полностью независимо от того, смог ли что-либо из этого уразуметь или помыслить зритель. В этом конкретном опыте перманентного подчинения лежит психологический корень столь всеобщего одобрения наличествующего, которое доходит до того, что признает в нем достаточную ценность ipso facto. Помимо того, что является собственно секретным, очевидно, зрелищный дискурс замалчивает все, что ему не подходит. От демонстрируемого он всегда отделяет