охотился, потому что это было единственное дозволенное развлечение. Жить с женой ему было не разрешено, а Кинга, если обратить его не могла, убегала от него. Когда желал с ней сблизиться, она скрывалась от него либо принимала его в окружении двора своего; наедине они никогда уже не встречались, в чём точно подражала примеру Ядвиги Силезской. При их разговоре всегда должны были присутствовать или старшие женщины, или кто-то из духовных лиц. Только на охотах князь мог развеселиться, вкусить свободы, услышать смех и увидеть просветлевшие лица… Дома великая набожность давала жизни мрачные краски.

Больше всего Болеслав любил охоту, охотнее всего просиживая в псарне, когда возвращался с охоты, и разделяя время между богослужением и охотой.

Два Топорчика, храбрые юноши, сопутствовали ему везде, выискивая трущобы, дебри, доставляя гончих.

В этом охотничьем ремесле князь шёл наперегонки с епископом, который вовсе не обращал внимания на то, что это ремесло не подобает его сану и даже законом была запрещено. Собаки ксендза Павла и псарня князя считались лучшими, а епископ громко хвалился, что гончие его были более опытные.

И это, может, понемногу оттолкнуло от него князя, который был завистлив.

Этот день, такой грустный и серьёзный, совсем не располагал к легкомысленной беседе, епископ, однако же, специально, может, для показа, как мало заботится о людском языке, пренебрежительно сказал вполголоса, что осень этого года благоприятствовала охоте, что он много на неё рассчитывал.

Князь поглядел на него холодно, почти презрительно.

Они стояли довольно близко друг к другу.

– Думаю, – сказал тихим голосом Болеслав, – что обязанности сана не дадут вам часто заглядывать в лес.

Ксендз Павел на это улыбнулся.

– Не больше моя епархия, чем ваше княжество, – сказал он. – Я умею согласовать то, что надлежит Богу, с тем, что мне нужно… Я слишком давно привык к свободе, чтобы её вдруг себе укоротить. Ксендзы тоже люди, а иные епископы не только на охоту, но и на войну ходят. Найдётся время на всё…

Не отвечая на это признание, князь обратился к одному из своих Топорчиков:

– Когда ксендз начнёт ездить на охоту, мы, пожалуй, мессу должны будем служить!

Ксендз Павел услышал эту иронию, прищурил глаза, меряя ими Болеслава, давая почувстовать, что он до него не дорос, чтобы на него нападать. Минуту он жевал какое-то слово в искривёлнных устах и сказал полутихо:

– Нам подобает меняться призванием, раз женатые князья дают обет непорочности.

Болеслав сильно зарумянился, немного тронулся с места, отступил, но затем, встретив взгляд Кинги, которая больше угадывала разговор, чем слышала, взгляд, которому он привык подчиняться, успокоился и восстановил равнодушное терпение. Он сделал вид, что не расслышал насмешки, которая его раздражала.

Только один из Топорчиков, выручая князя, чуть повернулся от епископа к своему пану и сказал вполголоса:

– Когда духовные лица нечисты, князья должны их учить своим примером.

Ксендз Павел ударил от гнева ногой по полу, рука невольно потянулась туда, где некогда находилась рукоять меча.

Хотел наказать смельчака, но остановился тут же и проговорил:

– Осторожней с языком! Quod licet Jovi, non licet Bovi!

Тем временем Топорчик, не дожидаясь этого ответа и не желая его слушать, ушёл сразу со своего места, достаточно пренебрежительно показывая епископу, что не заботится много о том, что ему сказал.

Ксендз Павел, очень возмущённый, наверное, потом сразу вышел бы из реферектария, если бы как раз не принесли вина и пирогов, которым монахини и двор покойной королевы угощались как поминальным хлебом. Подали их сначала княгине, потом одновременно князю и епископу, который, налив себе большой кубок, высушил его как тамплиер. Уже тогда славились эти рыцари, что должны были дать костёлу такое огорчение из непомерного пития и пирования.

Те, кто бывал в Сирии и Палестине, рассказывали чудеса о богатстве и распущенности, в каких жил орден, который бросал вызов королям, а был в то время одним из самых сильных своими деньгами и коварной политикой.

Князь Болеслав едва приставил напиток к устам и разломил кусочек хлеба. Принимая пищу, они пару раз посмотрели друг на друга, а взгляды эти не вдохнули согласия.

После долгой паузы епископ повернулся к князю и сказал:

– Похоронили святую! Святую, каких уже я двоих у нас помню, потому что в своё время на Ядвигу Силезскую глядел живую, будучи подростком, когда из-под Лигницы возвращался. Готовится также третья святая в супруге вашей милости, которая обгонит обеих своих предшественниц.

В этой похвале был оттенок какой-то насмешки, а бледное лицо княгини Кинги, которая её услышала, слегка зарумянилось. Обиженный Болеслав также ответил:

– Для нас, мужчин, сейчас женщины – пример… и хотя их именуют слабыми, в них сила больше, чем в нас, за что Богу благодарность.

Епископ двузначно усмехнулся.

– Мне бы, – сказал он после паузы, – вернуться в Краков.

Завтра, несомненно, будет хорошая охота, не хочу её потерять.

И, подойдя на шаг и желая князя ещё допечь, он добавил явным елейным голосом:

– Ваша милость, вы, наверное, с супругой у могилы благословенной на молитве проведёте?

Болеслав не отвечал ничего.

Они поклонились друг другу издалека, набожная Кинга, как всегда, давая ангельский довод терпения, встала и с покорностью и униженностью попрощалась с епископом. Была это жертва, которую делала, превозмогая отвращение, какое к нему чувствовала. Отлично натренированная в практике добродетели, набожная пани не хотела оставить этой возможности умертвления себя и унижения.

Наконец двинулся и епископ, провожаемый некоторыми до двери – замашисто, громко, гордо; специально задевая всех за собой, отзываясь громким голосом, чтобы показать свою независимость от князя. Болеслав с женой остались в рефектарии.

Медленно шёл ксендз Павел коридорами, следя, не увидит ли ещё где-нибудь двух чёрных глаз, которые постоянно были перед ним. Поджидала также и Бета в наполовину открытой двери своей кельи, точно хотела ему напомнить о себе. Поглядела на него выразительно и исчезла.

Ксендз Павел, на мгновение остановившись, ускорил шаг и живо пошёл во двор, где его уже ждала челядь с факелами.

– Она должна быть моей! – сказал он себе.

С собой в карету он приказал сесть доверенному Верханцу.

Был это, по-видимому, некогда паробчик из Пжеманкова, который ему раньше прислуживал для шалостей и безумств.

Поднимаясь от слуги, он, в свою очередь, дошёл до урядника, охмистра, и был любимцем пана. Помогал ему также во всём плохом. Они хорошо знали друг друга, а любили так, как могут любить подобные люди.

Дерзкий Павел иногда проливал кровь своего соратника, порой осыпал его милостями. Дал ему землю, леса, мельницы, но от себя не отпускал. У них