Другого бы, может, эти смех и шёпоты позволили вывести себя из оцепенения! Князь Болеслав же не обращал на это внимания. Кроме времени охоты, он всегда был так задумчив, а снаружи равнодушен к делам. Занять его чем-то и разогреть было трудно. Одна молитва пробуждала эту спящую душу, особенно, когда он отчитывал её вместе с Кингой.

Стянув с него промокшую одежду, слуги сели на лавку, дабы сменить ему обувь. Князь давал с собой делать, что хотели, разглядывая пылающий огонь. Пару раз спросил о жене, отвечали ему, что она на молитве.

Затем, вбежали в комнату уже переодетые Топорчики, они смеялись и чему-то очень радовались. Князь поглядел на них, удивился весёлости, но о причине не спросил.

Оттон и Жегота живо о чём-то шептались между собой, но оттого что крутилась служба, слуги прислуживали, не начинали разговора.

Подошёл и княжеский капеллан Иво, лицо и фигура которого были очень мрачные; он поклонился пану и, словно избегал вопросов, спрятался у огня.

Всё чаще где-то слышался смех, быстро подавляемый, – князь Болеслав глядел и думал.

– Этот медведь не ушёл бы от нас, – произнёс он, прерывая молчание и размышление, – если бы часть гончих за козлом не погналась. А я предпочёл бы рогача потерять!

Оттон Топорчик подтвердил это и снова последовало молчание; так как охотники вернулись голодные, на стол несли миски. Затем старший, Жегота, наклонился к уху князя и что-то ему начал шептать.

Дотоле оцепенелый, Болеслав вдруг вскочил на ноги, руки его сплелись, заломились, и он воскликнул:

– Этого быть не может!!

Дверь в боковую комнату была открыта, Болеслав вышел в неё, кивнул ксендзу Иво, за ним последовали Топорчики.

Несомненно догадываясь, зачем его вызвали, капеллан, муж согбенный, грустный, бледный, потащился, как бы против воли, останавливаясь, гладя рукой по лбу и лицу.

– Отец мой, – воскликнул с непривычной для себя горячностью Болеслав, – скажите мне правду! Что это за слухи ходят? Ради Бога! Не может этого быть! Не может!

Ксендз Иво, казалось, догадывается, о чём шла речь, пожал плечами.

– Ничего не знаю! – сказал он.

Чуть подумав, князь приказал позвать Пелку Срениавиту, который был старшим подкоморием двора. Его нашли в предсенях. Он шёл, опираясь на палку, потому что давно хромал; голову имел лысую, длинные усы, лицо худое. На нём видно было то же угнетение жизнью, которое рисовалось на князе.

Почти весь двор имел этот облик, грустный и молчаливый.

– Пелка! – воскликнул живо князь. – Скажи ты мне, что значит эта клевета, которую придумали? Я знаю, что епископ Павел не очень примерный в жизни – но ради Господа Христа!

Болеслав заломил руки. Пелка, пожав плечами, смолчал.

А случалось с ним, что бывает со многими стариками: тяжело было добиться от него слова, но когда раз открывал рот, начинал говорить и разговорился, равно трудно его было склонить к молчанию.

Поэтому сначала двигал устами, не говоря ничего, жевал, сплёвывал, поправлял одежду, смотрел на князя и на окружающих.

– Гм, – сказал он наконец, – не клевета это, видимо, а святая правда.

Тут голос его начал усиливаться и подниматься.

– Я мало хорошего ожидал от этого Павла, когда его выбирали! Чем рукоположение дьяволу поможет? А он всегда был истинный сатана. Такой он и теперь… Это дела злого духа.

Ксендз Иво прервал, потому что ему было неприятно, что жаловались на священника.

– Никто не знает, как это случилось! – сказал он. – Больше женщина-искусительница виновата… скажу, она одна виновата! Ко всему плохому она ведёт, а когда не является ангелом, сатанинским орудием должна быть.

Болеслав закрывал глаза.

– Значит, это правда? – спросил он.

– Правда, и скажу, как было, – отозвался уже разговорившийся Пелка. – Люди говорят о том по-разному, но я знаю точней. Епископ разглядел эту монашку, по-видимому, во время похорон королевы Саломеи и она пробудила в нём мерзкую похоть. Подослал бабу, через эту его старую распутницу всё совершилось. Уговорили её, уболтали, обманули, может, и силу использовали, или чары! Достаточно, что её, одетую в светскую одежду, из монастыря вывели. Было это вечером, перед самым закрытием дверей. Не опомнились до тех пор, пока её на хорах не хватились.

Старшая панна, прекреплённая к келье, послала узнать, не больна ли; не нашли её там, только разорванное облачение, поясок на земле и трепки, брошенные в угол. Несчастные монашки от позора, какой причинили их монастырю, чуть не умерли. Были рыдания, великое беспокойство, погони… Никто не догадался, что это мог сделать епископ; послали к нему с жалобой, прося помощи! Он впал сразу в бешенство и тем выдал себя, гвардейцу Гунтеру из Скалы и Юстину Краковскому приказывая молчать под великой угрозой.

Но сомневались ещё люди… Прошло несколько дней, начали болтать, что хозяйка епископа ездила на Скалу, а тут же подле епископского двора, в доме, в котором сделали боковой вход, узнали о женщине, у которой нечестивый Павел просиживал вечерами. А там ни кто иной, только та монашка Бета, схваченная со Скалы…

Капеллан князя слушал в молчании, отворачивая лицо, возмущённый князь выкрикивал, Топорчики, всегда не любившие епископа, торжествовали.

– Разве от этого человека можно было ожидать что-то другое? – воскликнул Жегота. – Знали его прошлую жизнь, рукоположение его не изменило. Каким был всегда, таким остался. На его дворе и прежде было больше молодых женщин, чем клехов, а у него дома кубков больше, чем книг.

– Самое позорное, – добавил Пелка, – что весь город уже знает об этом. Эта несчастная не очень скрывается, стыда нет.

Дальше будет в костёл ходить и хвастаться тем, что её себе выбрал безбожник…

– Что же говорит епископ? – спросил князь.

Капеллан вздохнул, а старый Пелка добавил:

– Епископ такой же дерзкий и бестыжий, как был, или ещё хуже – головы нет.

Болеслав горько простонал.

Топорчики злобно смеялись.

– Отдать его в Рим! – вставил Жегота. – И так на него много постоянных жалоб. Каноников, которые его выбрать не хотели, подло преследует, мстит за себя, торгует имуществом, раздаёт костёльные земли. Его доверенные и слуги берут, что хотят, хорошо, что из кубков для мессы не пьют ещё за столом.

– Ужас! – сказал князь.

– Более достойный капитул вынести это не должен, – отозвался Пелка.

– И не вынесет! – забормотал капеллан Иво. – Я знаю это. Оттолкнут его, поедут жаловаться в Гнезно, хоть он архиепископа не послушает – солжёт! Тогда – в Рим.

– В Рим далеко! – прервал Жегота Топорчик. – Возмущение тем временем продолжается; такого богохульника и грешника нечего нежить. Взять бы его и посадить в подземелье на покаяние…

Болеслав запротестовал.

– Мы над ним власти не имеем, – сказал он, –