Удивительное воздействие может оказать спектакль на человека, я это чувствую не только как актриса, но и как зритель. Ведь в театре – при реальности событий, поставленных проблем, при сложных конфликтах еще присутствует, если это хороший спектакль, воздух поэзии. Зрители, кроме видимой стороны спектакля – зрелищности сюжета, актеров, музыки, декораций, – ощущают еще и сокровенное, сокрытое в людях, о чем они сами и не подозревают. В этом есть и эмоциональные воспоминания, одухотворяющие нас, и сострадание к человеку, которое делает нас лучше, человечнее, добрее.

Ведь недаром все так любят Чехова, его пьесы, его героев, и любят, думаю, прежде всего за полифонию человеческих чувств, им присущих, и даже их оттенков.

Я люблю свои творческие встречи со зрителем. Они идут как единый спектакль, в который входят и размышления о ролях, и показ сцен, монологов, воспоминаний-фантазий на тему некоторых ролей, стихи и романсы… А в конце – разговор со зрителями, ответы на вопросы. Наша профессия вся пронизана эмоциями, чувствами, верой – словом, тем, что составляет человеческую душу. Иногда на таких встречах я ощущаю почти полное единение со зрительным залом. Я всегда искренна с моими слушателями, неотделима от них, и бывает такое ощущение, что своей душевной открытостью я как-то помогаю сидящим в зале. Для меня зрители – это мои друзья. Им я дарю свое сердце, а они мне – свое.

Однажды на одной из встреч я получила такую записку:

«Эта записочка – не вопрос к Вам. На все наши вопросы Вы отвечали сегодня, как отвечаете своей прекрасной работой в театре и в кино. К сожалению только, не так часто мы Вас видим, как хотелось бы. Спасибо большое Вам, актрисе и человеку, за сегодняшний вечер, за сегодняшний, говоря по-современному, моноспектакль. Нам редко приходится встречаться с таким отношением к нашей аудитории. Мы не подготовились к такой встрече, не принесли Вам, к сожалению, цветы. Извините. Но думаю, в этой коротенькой записке я сумела выразить наше отношение к Вам. Долгих творческих Вам лет».

Часто говорят, что актеры умеют долго сохранять молодость. Я думаю, это потому, что в нас, благодаря нашей профессии, есть какая-то повышенная эмоциональность, наподобие детской, и вообще актеры по своей природе чем-то всегда похожи на детей.

Ну вот, казалось бы, я пожилая женщина, у которой полно забот, вдруг вспоминаю, что сегодня примерка костюма для будущего спектакля. И как описать то чудо, что происходит в душе от одной только мысли: сегодня я прикоснусь к себе другой, к той, которая еще только зарождается, и от первого взгляда на костюм в душе или разгорится костер робкой и страстной надежды, что все будет хорошо, роль получится, или, наоборот, охватит смятение, паника оттого, что все совсем, совсем не то, не соединяются представляемый образ и я – настоящая.

Какое счастье, когда рядом работают талантливые мастера своего дела! А мне везло, со мной всегда работали и работают удивительные художники по костюму, замечательный мастер-гример, истинная художница своего дела – Сильва Васильевна Косырева и ее ученики.

Итак, я вхожу в наш костюмерный цех. На столе пиршество тканей – ярких и темных, легких, блестящих и плотных, дорогих, современных и ветхих от времени, кусочки, расшитые бисером, разрисованные и т. д. Иногда здесь лежат еще украшения – перья или стразы.

На высокой перекладине висит мое – чудо! Вот сейчас я встану у зеркала во весь рост, и это чудо снимут, чтобы надеть на меня. Но сначала я надеваю юбку-кринолин. Он пока еще белоснежно-чистый, это потом его кружевные оборки посереют от того, что будут соприкасаться с полом сцены. А пока – это каскад чистейшей ткани, аккуратно отороченный белоснежной тесемочкой.

Моя нижняя юбка так красива, что я, стоя в закуточке перед большим зеркалом, замерзая, не прикрытая ничем, смотрю на нее, и мне хочется чуть прогнуть спину, чтобы соответствовать моему пьедесталу – огромному кринолину, так красиво и величественно заканчивающему фигуру.

Наконец, взяв платье, художница и наш мастер по созданию костюмов Валентина Фоминична Маркина облачают меня в него. И – о радость! Все сходится, все пуговки застегиваются, все крючочки стягиваются!

Я в платье! Смотрю на себя… Это уже не я…

Не желая расстаться с ним, я еще немного хожу в платье по мастерской… Художникам пошивочного цеха тоже не хочется расставаться с этим чудом. Они любуются и говорят: «Да, в таком платье и говорить ничего не надо, оно само за себя говорит…»

Это правда. Когда найден точный по характеру персонажа, по эпохе костюм – от него самого исходит поэзия театра. Можно молчать, а фигура в платье уже уносит нас всех в другой мир…

Наконец с нежностью, любовью, надеждой расстаюсь со своим первым костюмом, и начинается примерка костюма второго акта.

Ну вот, например, моя героиня, Ольга Дмитриевна, дорвалась до столичной жизни, это, может быть, последний всплеск ее жалкого женского успеха, головокружение от видимости всеобщего внимания. Второй акт начинается почти так, как заканчивается первый: она с дочерью и компанией мужчин снова в ложе, слушает оперу. Они уже другие. Петербург «пошел им на пользу». Кричащие, но не безвкусные туалеты. Мое платье с тусклой и тяжелой позолотой кричит о зрелости, все в нем нескромно, с претензией на царственность. Но вот я смотрю на плечи и вижу, что их обнимает довольно скромное декольте, от чего они кажутся узкими, хрупкими, и я обращаю на это внимание художницы. Она долго смотрит. Да, платье выполнено по эскизу, все правильно, оно очень красиво, но мои плечи в нем кажутся хрупкими – это не подходит для моей героини. Надо что-то делать! Снова поиски в царстве тканей, лоскутков, перьев, позолот, шарфов и вышивок – и наконец кусок золотой парчи найден.

Перекрутив его, как торсаду, приложив к плечам, видим, что это меняет весь мой верх. Все становится законченным: я уже не жалкая, не хрупкая, а обвита, окаймлена золотом. Мне кажется, это то, что нужно…

Закрываю глаза на свою прозаическую прическу, вижу себя сильно набеленную, с подкрашенными щеками, с яркими губами: перезрелая красавица с последними усилиями взять от жизни наслаждения…

Как безумно хочется не разрушить своей неумелостью тот уже ясно проступающий образ.

Бережно, благоговейно снимаю платье. Вижу счастливые глаза тех, кто кропотливо это создавал. Я так им благодарна! Это миг счастья! Это театр!

Но кто знает, что будет завтра? Будет ли премьера, буду ли я? Но… лучше не думать об этом, отдам свое сердце этой минуте, а там – будь что будет. Перед генеральными репетициями наступает момент, когда режиссер и актеры, уже выдыхаясь, выбиваясь из сил или, наоборот, набирая силу, открывая в себе какие-то неведомые резервы, идут к финишу. Но это совсем не значит, что все хорошо, что работа окончена. Совсем нет. Данный период зыбок, почти ничто нельзя предсказать, каждый день многое меняется.

Кто-то, казавшийся благополучным, вдруг становится неинтересным – интонации все выверены, каждый поворот тела, головы уже привычен за год работы. А кто-то вдруг прозвенит неожиданной, нервной нотой, заставит взглянуть на себя как бы другими глазами, и, глядишь, все остальные уже насторожились, словно настроили свои локаторы на неожиданность, свежесть, правду, и сами готовы отвечать тем же.