Он сыграл ряд таких ролей, о которых заговорили как о больших творческих удачах, так как удача на эстраде, разных встречах, юбилеях ему сопутствует всегда, в этом жанре он является всеобщим любимцем. А вот спектакль «Чествование», где он играет не комедийную роль, показал, как тонко, прикрываясь юмором, он заставляет почувствовать драматизм роли; разговаривая очень просто и современно, часто отшучиваясь, он дает понять, как умен, мужественен и одинок его герой.

Он работает в паре с Михаилом Державиным – актером, который необычайно мягко, с юмором может играть самые разнообразные роли, и всегда зрители воспринимают его с любовью.

Как я уже говорила, моя «зона молчания» длилась несколько лет, а точнее – около пяти. И спектакль «Восемнадцатый верблюд» стал на какое-то время единственной моей отдушиной, единственным источником радости творчества.

Для меня довольно непривычно проводить отпуск в санатории, но однажды приходится задуматься о том, что нужны какие-то процедуры, помогающие восстановить силы и необходимый для актрисы внешний вид. И вот мы с мужем уже гуляем по тенистой тропе, купаемся и загораем в санатории «Актер» в Сочи. Конечно, встречаются знакомые. Некоторых из них я не видела уже много лет. Жизнь в Москве очень бурная, у всех дефицит времени, все спешат. Бывает, что человек тебе интересен, приятен, хочется с ним общаться, но… как всегда, отсутствие времени ставит непреодолимые преграды.

А здесь, на отдыхе, можно посидеть вместе на лавочке или на пляже, прогуляться по пешеходным тропам или просто пригласить кого-то в гости. Эти общения очень приятны. Актеры – народ в большинстве своем веселый, остроумный, словоохотливый. Столько узнаешь новостей, услышишь интересного, а иногда и очень для тебя важного, ценного, что надолго оставляет след!

Лежу у самого моря на пляже. Рядом со мной присел большой, красивый, ничуть не постаревший Валентин Гафт – мой первый партнер в любимом спектакле, мой граф Альмавива. Очень хороший артист, талантливый человек, непростой, неуспокоившийся. Он рассказывает о себе. Вспоминаем репетиции «Женитьбы Фигаро», пьесы Шварца «Тень». Гафт – один из тех немногих актеров, которые, разговаривая, не показывают себя. Он весь – мысль, весь – сжатая пружина, даже здесь, на отдыхе, когда можно расслабиться, стать ленивым – никаким.

Никаким он быть не может. Творчество клокочет в нем или неприятием, или ненавистью, или восторгом – мечтой. Он известен и как очень талантливый пародист. Но он и поэт-романтик, например, в таком вот маленьком стихотворении:

Гафт многогранен. Некоторые устные рассказы носят печать его яркой индивидуальности. Мы стали вспоминать о том, как репетировали с Гариным «Тень» у него дома.

Квартира у Гарина была выражением его самого и его жены Хеси Александровны Лакшиной. Я это знаю сама, так как в те времена мы – будущие участники спектакля «Тень» – часто приходили к Гарину, который ставил этот спектакль, домой. Запомнилась его комната с редкостным хаосом и спальня, где царил изысканный вкус и женственность Хеси Александровны – с безделушками, духами и прелестным беспорядком, который отличался от аскетического и сумбурного беспорядка комнаты Эраста Павловича с его простой железной кроватью, покрытой серым, почти больничным или тюремным по виду одеялом, а на полу, на стуле, на подоконнике – всюду книги, книги, книги…

Валентину Гафту предстояло сыграть ученого. Гарин показывал, как он чувствует эту роль. Я это тоже видела когда-то неоднократно. Гарин был так бестелесен, добр, наивен и сказочен, и ясно чувствовалось, что так, как он, никто сыграть не может. Его удивленные незабудковые глаза не понимали этой жизни. Он был так душевно прекрасен, что не смыкался со всеми нами, земными, плоскими. Его показы и сам процесс репетиций этого внепланового спектакля были особенными.

Мы приходили на два часа раньше назначенного времени, Хеся Александровна приносила чай или кофе в большом термосе и бутерброды, после работы начиналось кормление всех нас чем-то вкусным, домашним. Чай был ароматным, с примесью запахов душистых трав.

Однажды на репетицию Эраст Павлович пришел с маленьким букетом ландышей, по-сказочному галантно преподнес их мне и сказал, что мы сегодня будем репетировать нежнейшую сцену: рассказ Аннунциаты – завещание короля Карла XV.

Ну как же после этого можно было плохо репетировать! Нас переполняли тогда романтичность, наивная сказочность – все то, что было присуще самому Эрасту Павловичу, передавалось нам.

Тогда в наш театр Гафта так и не приняли, хотя он готов был работать и осветителем, и рабочим – кем угодно, лишь бы попасть в театр. Какое-то время он был без работы. Потом работал у Эфроса, у Гончарова, а через десять лет Плучек пригласил его на роль графа Альмавивы в «Женитьбе Фигаро» Бомарше. «Я был одержим профессией, не очень сдержан, но Плучек мне многое прощал», – рассказывал Гафт. А я тут же вспомнила, как мы репетировали сцену Графа и Графини и я, пытаясь быть светской и изнеженной, слишком много внимания уделяла ахам и охам, как Валя Гафт взорвался, закричал, что все, что мы делаем, – это мура, ужимки и прыжки, что нет живого человека, нет крови. А ведь это муж и жена, плоть и кровь, мужчина и женщина, они любят друг друга, ревнуют друг друга, они живые люди, и об этом надо помнить во-первых, а уж потом – что это граф и графиня.

И вот, спустя два десятилетия, сидя на пляже, я увидела, как тогда, что загораются его глаза гневом, делается злее его рот и он кричит: «Граф любит свою жену, это драматическая роль, он сам жертва своего самодурства… Я был весь ухоженный, благополучный в начале спектакля, а в конце – как легавая собака».

Удивительно верно он помнил себя в последней сцене: загнанный, вспотевший, как голодный волк со впалым животом, он не комиковал, был серьезен, смешон в своем трагизме, в своей одержимости. «В те времена, работая над графом в “Женитьбе Фигаро”, я чувствовал своим соавтором Андрея Миронова в роли Фигаро, он был близок мне и моей работе», – говорил он.

После этой роли Ефремов пригласил Гафта в «Современник», и тот с радостью принял приглашение.

Мы разговорились о старшем, почти ушедшем поколении актеров. Он сказал: «Тогда театр был с ярко выраженными индивидуальностями, но то были и личности, выражавшие свое время. Эти люди были наполнены изнутри, и задача у них была самая человеческая. Сейчас этого стало меньше. Люди увлечены внешним, а от этого даже становится скучно: ждешь, пока выйдет знаменитый артист, потом другой и так далее. Сейчас больше выставка-продажа популярных артистов, после спектакля не чувствуешь себя обогащенным…»

Я спросила, как он ощущает в данный момент себя, и он ответил: «Сейчас у меня жизнь еще не успокоенная, есть силы бороться. В “Современнике” работаю неплохо, есть любимые спектакли… Очень люблю Фирса. В последнем акте – на секунду трагическое прозрение – те люди, которым был так предан, именно они оставили. (Я смотрела на его лицо и представляла, как он это играет.) А затем, как преданная собака, Фирс говорит: “Ничего, я посижу, я подожду”. (И тут он, видимо, снова вспомнил ощущение, которое потрясло его. На глазах почти закипали слезы, но это слезы возмущения, гнева, неприятия.) Я видел однажды собаку, которую оставили, когда снесли дом. Я не мог смотреть, как она ходила кругами по тому месту, где стоял дом (снова на глазах – почти слезы)». И тут же, снова став ироничным, спокойным, добавил: «Когда ничего не делаю, пишу этюды, стихи, – потом это помогает играть. Эпиграммы придумывал для капустников. Они пишутся на людей талантливых, которые не должны обижаться, ведь они сильны. Но сейчас не пишу. Слишком много мне приписывают чужого».