Ей было тогда под сорок, она выглядела старше, но, все равно, видно было, что в молодости она была красива. Красивыми к тому времени остались только черные волнистые волосы и глаза, тоже черные. Остальная внешность была запущенная. Одеждой служили бабушкины самовязки и помятые брюки, фигура была маленькая, от таскания сумок чуть кособокая, глубокие морщины у рта, когда улыбалась - улыбку портил небрежно помещенный на самом видном месте металлический зуб. Улыбалась она, правда, редко, большей частью на лице ее было озабоченно-растерянное выражение.

И немудрено. Весь отдел собирал информацию - печатала ее она одна. Работы было много. День в неделю, по уговору с начальством, она печатала дома. И этот ее домашний день, в который она успевала сделать раза в два меньше, чем когда была на работе, и вызывал у начальника большое неудовольствие.

Вообще-то, все знающие переводчицы подсказывали Антонине Трифоновне, что то, что она делает дома, и есть где-то норма для машинистки, а на работе она сдуру вкалывает за двоих. Сами они в библиотечные дни, предназначенные для работы с отсутствующими в институте материалами редко доходили до библиотек, потому что, если покопаться, многое из якобы отсутствующего можно было найти-таки в своем фонде и потихоньку перевести на той же работе, благо время позволяло. Начальник об этом догадывался, но он не знал ни японского, ни даже английского, и когда переводчицы, пожимая плечами, болтали про сложность японских оригиналов и разрозненность источников, помалкивал и копил раздражение. С Антониной же Трифоновной все было проще, - сделано - не сделано, а если не сделано, то почему? Но главное было не в том, что с нее было проще спросить. Другая на ее месте, наверное, тоже сумела бы отчитываться о работе за все дни одинаково, Антонина же Трифоновна хитрить не умела. И если переводчицы всем своим гордым от знания экзотических языков обликом показывали, что работают много и плодотворно, то весь виноватый и готовый к раскаянью вид Антонины Трифоновны говорил о том, что она сознает, что работает недостаточно и выражает готовность и к выговорам и к порицаниям.

Антонина Трифоновна вышла замуж восемнадцати лет за тридцатипятилетнего биохимика. Она познакомилась с ним на популярной лекции в университете, а затащила ее туда увлекающаяся биологией подруга. Антонина Трифоновна оканчивала английскую школу, имела способности к языкам и собиралась на английское отделение филфака, а с подругой пошла за компанию. После лекции подруга начала задавать вопросы, а светловолосый и тихий, в круглых очках, биохимик вдумчиво отвечал. Антонина же Трифоновна крутила головой по сторонам, рассматривая висящие на стенах портреты, копна ее черных кудрявых волос переливалась под льющими в большое сводчатое окно солнечными лучами, и биохимик делал в объяснении паузы, сбивался и пригласил их обеих на свой факультатив. Подруга пошла, и через год поступила на биофак, а Антонина Трифоновна через год родила сына. Следом появилась дочка, а потом, когда дети чуть подросли, и она все-таки собралась на филфак, случился инсульт со свекровью, и учиться Антонине Трифоновне опять не пришлось.

Свекровь, церемонная и интеллигентная, смотрела на снующую в замызганном халате между нею и детьми Антонину Трифоновну, сокрушалась и говорила: "Скорее бы мне тебя развязать!" Антонина Трифоновна бросала в ведро половую тряпку, подбоченивалась, подходила к свекрови и начинала громко возмущаться: "Ну, как же вам не стыдно, ну, зачем вы мне все это говорите, ну, неужели же я...?"

Антонина Трифоновна, действительно, и в мыслях не имела, что жизнь ее могла сложиться как-то иначе. Ее подруга училась в аспирантуре, другие знакомые тоже все к чему-то стремились; одна - инженер - все меняла работы в поисках той, которая бы ее удовлетворяла, другая - филолог, в четвертый раз выходила замуж, стремясь к более совершенной личной жизни. У всех были запросы и требования. Антонина же Трифоновна всех заходящих в гости подруг выслушивала, ахала, охала и всей душой проникалась их помыслами, а когда подруги уходили, принималась скорее наверстывать упущенное в разговорах время - достирывать, доглаживать, и не успевала подумать по аналогии, а есть ли все-таки что-то, что хотела бы получить от жизни она. Когда ее приятельницы пытались намекнуть ей, что она хоронит себя, просиживая лучшие годы с парализованной старухой, она, широко открыв глаза спрашивала: "А что же можно сделать?", и приятельницы, в глубине души знавшие, что бы сделали они, отводили взгляд и не умели ей как должно ответить.

Детей своих Антонина Трифоновна обожала. Когда они были совсем маленькие, она их поминутно целовала и то и дело просила свекровь смотреть и умиляться. "Забалуешь!" - с улыбкой предостерегала свекровь. "Ага..." сразу грустно соглашалась Антонина Трифоновна, а через секунду опять кричала: "Ну, посмотрите же, как он морщит лобик!"

Капризам детей она потакала. Они никак не могли успокоиться перед сном и бегали по очереди то пить, то на горшок или обращались к ней с вовсе не актуальными вопросами и предложениями, и даже интересный фильм перед сном она могла смотреть лишь урывками. Но она не раздражалась и, забыв про фильм, изумленно ахала и втихаря шептала мужу: "Ты подумай только, чего выдумали, лишь бы не спать!" Глаза ее сияли от восхищения их изобретательностью, она шла на цыпочках к их комнате подслушать, что еще они там замышляют, а когда они ее обнаруживали, то начинали визжать от восторга с такой силой, что, нарушая все режимы, бог знает когда успокаивались.

Дети подросли, а Антонина Трифоновна так и не научилась требовать и наказывать. "Ну, что же это такое? Ну, у тебя же опять двойка! Ну, как же это так?" - округляя глаза говорила она сыну, и когда тот бормотал что-то вроде: "Учительница придралась, а я все знал!", тут же начинала возмущаться уже учительницей: "Как же так можно, парень все знал, а она!" Сын конфузился, дочка наблюдала из-за его спины, чуть усмехаясь. Биохимик семейными делами не то, чтобы не интересовался, но приходил обычно с работы поздно, с наморщенным лбом, за ужином слушал, спрашивал, но лоб продолжал морщить, а после ужина пристраивался в уголке дивана с книгой по специальности и в поисках нужного по работе момента морщил лоб еще сильнее. Сын подрос, стал неплохо учиться, почитывал отцовские книжки, развел морских свинок и, держа их в разных коробках, творил какие-то опыты. С сыном Антонине Трифоновне было легко: если не дотягивалось до получки, она шушукалась с ним и, вздохнув и почесав затылок, он отбирал часть щедро рождавшихся свинок, нес на птичий рынок, а потом совал ей пятерку или трешку. С дочкой было иначе - если сын, как и отец, мог выйти из дома хоть в разных ботинках, дочка выросла смуглой и красивой - в мать, и поэтому не могла спокойно относиться к тому, что у нее не было приличного платья, кроме формы, что пальтишко она носила чуть не с начальной школы. Ее раздражал витающий по комнате запах морских свинок, раздражало то, что мать можно как угодно обмануть, и она всему поверит, а у отца она однажды спросила: "Папа, почему же ты до сих пор не защищаешься?" "Вот закончим эту работу, может, займусь оформлением", - отвечал отец, не отрываясь от листка с формулами. Денег в семье, действительно, всегда было мало, и когда умерла свекровь, Антонина Трифоновна сразу собралась на работу.