- Зачем же ему убегать? - спросила она и снова пошла на лестницу. Соседние двери были наглухо закрыты, ее старая куртка валялась на месте, вся в рыжей шерсти. Она не могла оставлять пса на целый день в квартире - они уходили рано на работу, а потом, до позднего вечера - в институт, пес ночевал у них, а на день она выносила куртку на лестницу, чтоб он мог спать на ней, если надоест гулять во дворе. Она вспомнила, что вчера, когда они уходили на работу, пес не хотел идти из квартиры и на секунду замялся на пороге, и ей пришлось его легонько подтолкнуть. Вечером, когда они пришли из института, он ждал их на куртке, а сегодня утром выбежал из квартиры сам и затрусил вперед по лестнице и проводил ее до поворота и побежал гулять во двор, а вечером его уже на куртке не было.

- А кормиться мы сегодня будем? - вздохнув, перевернул еще страницу муж. - Нет, нет - это я просто так спрашиваю, ты же знаешь, я никогда не хочу! - улыбнулся он.

Она пошла на кухню и достала из холодильника печенку и, отлепляя приставшую клочочками бумагу, подумала, что надо будет еще что-то делать с почками, приложенными к печенке в нагрузку, которые она планировала отдать псу. Она бросила печенку на сковородку, налила воды, чтобы замочить почки и сказала вслух: "Нашелся добрый человек!" Она вспомнила, как пес зашел к ним впервые месяц назад, очень похожий на лисицу, подогнув хвост, извиваясь длинным телом, прямо стелясь по земле. "Нашелся! Нашелся!" - со злобным удовольствием повторила она, не замечая яростно шипящей печенки, потом спохватилась, убавила огонь и пошла в комнату.

- И кому понадобилось? - спросила она, глядя в упор на мужа, и муж захлопнул книжку, наморщил лоб и, глядя в одну точку, задумался.

- Мне все-таки кажется - сам убежал! - наконец, сказал он, и, досадливо махнув рукой, она возвратилась на кухню

- Ладно, ну то же теперь? - усевшись на табуретку, подумала она, обстоятельно огляделась вокруг и придвинула вазочку с лежащими в ней бусинами. Старая нитка перетерлась, и вчера она начала надевать бусины на новую, но не закончила, и теперь послюнила нитку и принялась просовывать ее в узкие дырочки. "Я сегодня видела материал в елочку на костюм, как раз, какой ты хотел", - объявила он вошедшему за ней мужу, он спросил, что за материал, сколько стоит, и где можно сшить. "Договоримся с Нелли", пообещала она, но ей показалось, что за нее говорит кто-то другой, и складывать слова во фразы было также тошно, как нанизывать бусины на лохматившуюся нитку. Муж сказал: "Я тебе советую намылить - будет удобнее", и она кивнула и, прибавив: "Ты иди, почитай еще - я позову", стала переворачивать на сковородке печенку.

- Ну что же это в самом деле? - думала она, вспомнив пустой коридор, запертые двери, и их старая лестница показалась ей незнакомой и неприятной. Она подумала, что, как ни в чем ни бывало, жарит сейчас печенку, потому что все покупали ее, идя с работы, в угловой кулинарии, - в двухстах пятидесяти шести квартирах весело жарят печенку, и никто ничего не знает - она вспомнила, как на ее звонок открыла соседка слева, массажистка, и, овеянная запахом печенки, в недоумении покачала головой. Она вспомнила, как в детстве после сказки, в которой по дворцу бродило невидимое чудовище, она боялась выйти в коридор, и, поежившись, ощутила что-то похожее и сейчас при мысли, что надо вынести мусор на эту пропитанную печеночным ароматом лестницу, с которой неизвестно куда делся пес, и никогда она не узнает, что же все-таки такое с псом случилось. И ей захотелось плакать от проникающего в душу запаха печенки, а потом ее царапнула мысль, что через месяц-то точно, даже через неделю, а, может, и через день, и она тоже, все позабыв, будет, смеясь, болтать чепуху. "Позабудется и пройдет?" - растерянно спросила себя она, и вдруг подумала, что, если все равно пройдет, то пусть проходит скорее. И, уже желая избавиться, махнув рукой, она рванулась из кухни к мужу и налетела на него - он поворачивал из коридора, говоря с интонациями услышанной в воскресенье по радио эстрадной миниатюры: "У! Запах специфический!" Он удивленно отпрянул, засмеялся: "Что такое?", и она побежала назад, разложила печенку по тарелкам и, только теперь почувствовав, как голодна, жадно втянула острый, чудесный запах, и, энергично взявшись за вилку и нож, ответила: "Ничего".

- Зайдем сюда! - шепнул он, приоткрыв тяжелую дверь подъезда. Внутри было темно и тепло, только робкий огонек мерцал за решеткой полукруглого лифта. Они юркнули к батарее, она зубами стянула перчатки и сунула розовые от холода руки между звеньями, а он, шурша по нейлоновой куртке, быстро обнял ее и поцеловал. Он целовал с закрытыми глазами, и она скосила взгляд на его черные ресницы и взъерошенные брови. Она думала, что он теперь - ее, и ей завидуют все девчонки на потоке. Еще на картошке его прозвали Матадором за имя Матвей, за испанские глаза и за песню "Ухо черного быка", которую он тревожно пел под гитару. Лена тогда ужаснулась: "Какой красивый!", а он смотрел куда-то мимо - не то на огонь в печке, не то - за окно. А потом все получилось очень просто - их послали на станцию за продуктами. Они ехали по намокшей и чавкающей дороге за спиной у дяди Саши, который изредка подергивал вожжи, и молчали. А когда вернулись, она словно очнулась и, сообразив, что ведь сейчас все кончится, принялась с отчаянья кокетничать: "Ну можно я на лошади попробую, ну, дядя Саша, ну, милый!" И дядя Саша крякнул и подсадил ее на распряженную тихую клячу, и, силясь удержаться, неловко подпрыгивая на ней, Лена чувствовала взгляд несущего мешки Матвея. Но вдруг навстречу вывернул колхозный газик, лошадь дернулась, круто повернула, и Лена тут же плюхнулась в грязь и вывихнула ногу. Было больно, а главное - стыдно, но зато Матвея послали сопровождать ее в город, и тогда-то, в прорезанном электрическими бликами станций вагоне, в другом конце которого спали на лавках два солдата, Лена изо всех сил болтала и даже читала стихи, а Матвей слушал, упершись локтями в колени, тоже что-то рассказывал, и она со всем соглашалась.

- Наверное, - оттого, что мне вообще везет, - думала Лена. -захотела поступить в институт - сдала и поступила; захотела, чтобы он влюбился пожалуйста! -- И она, зажмурившись, представила, что впереди - неизвестно что, но еще лучшее, и ей захотелось хлопнуть в ладоши, засмеяться, но она только ежилась от радости, как от щекотки.

- Подожди, - сказала она, вдруг осененная идеей. Он неохотно отпустил ее, нетерпеливый и готовый снова целовать. Она сняла с него шапку, ловко натянула вместо нее свой красный с черным помпоном берет и откинулась, глядя, как идет красное к его черным волосам. Он смотрел, смущенно улыбаясь, а глаза были молящие, как у соседского Андрюшки, когда тот просит купить собаку. И, пораженная своим владычеством, она потянулась к нему, но радость чертиком вырвалась наружу, и она рассмеялась, озорно отпрянув, и, чувствуя, что это будет хорошо и необыкновенно, сказала:

- Я теперь знаю, на кого ты похож! Ты похож на французского матроса. Да-да, и не спорь!

- Почему? - удивился он, пытаясь снять берет, но она перехватила его теплые твердые ладони, опустила вниз и сдвинула берет на бок.

- Ну, не хочешь быть матросом - оставайся Матадором! Представляешь, белая от солнца и пыли арена, а бык - огромный, хрипящий и страшный, но ты убиваешь его, отрезаешь ухо и даришь мне. А я ... Хочешь, я брошу тебе розу?