А тканое полотнище эволюционировало из военных опознавательных штандартов – небольших цветных полотнищ, которые дюжие самцы во время боя поднимали на шестах, чтобы дать ориентировку самцам-воинам о месторасположении их подразделения. Цвета и форма расположения пятен на тканом полотнище могли быть абсолютно произвольными и складывались исторически под напором разных случайностей. Однако случайность конфигурации всячески отрицалась и рационализировалась, то есть каждое пятно и каждый цвет привязывался к некоей существующей реалии. А иногда даже и не к реалии, а к эмоции. Так, например, вещества, которые при пропитывании ими ткани вызывали отражение всех электромагнитных лучей видимого спектра, считались привязанными к чистоте и благородству Иными словами считалось, что белый цвет «символизирует» благородство, то есть мистически или магически связаны с чувством благородства. Понять это сложно, но именно так работала машина символизма. Словесно привязать можно было все что угодно, к чему угодно. Например, заявить, что А «символизирует» В. И попытаться это «объяснить»…

Скажем, можно было заявить, что орел-мутант с двумя головами «символизирует» прозорливость, поскольку он может смотреть в две стороны. Разумеется, на самом деле никуда такой орел смотреть не мог, поскольку был нарисованным. Однако, несмотря на свое «несуществование» в реальном мире, нарисованные символы играли большую чувственную роль в жизни особей этой планеты. Это был рецидив древнего магического мышления, которое напрямую вытекало из животной ритуальности. Что также требует некоторых пояснений.

У разумного социума есть наука, то есть умение делать выводы и строить информационные модели, обладающие предсказательной силой. Имея такую работающую модель, можно сводить, классифицировать группы однородных явлений и предсказывать поведение объектов в разных ситуациях. Это неплохо помогает выживать. А как выживать животным, не имеющим науки и сложных моделей? Только эмпирически! То есть методом проб и ошибок, тупо запоминая последовательность удачных действий без осознания глубинных процессов. Если некая последовательность действий привела к результату один раз, есть маза, что она приведет к успеху и второй раз. Разумеется, накопление эмпирических моделей поведения без их научной систематизации и осмысления неминуемо приводит к росту ошибочных, случайных паттернов. Если после коллективного стука палками по дереву пошли долгожданные дожди, далее особи начинают «вызывать» сезон дождь стуканьем палок по дереву. Это становится традицией, обычаем. А если животное привыкло к определенной, пусть и нелепой модели поведения, оно крайне болезненно относится к смене ритуала.

Эта приверженность одной, раз и навсегда определенной модели поведения, запрограммированной с самого раннего детства в процессе обучения, была обычным приспособительным механизмом эволюции. Как только эволюция жизни шагнула от рептилий ступенькой выше, как только над вшитыми от рождения программами надстроилось обучение родителями в процессе взросления, так у детенышей появилась инстинктивная потребность выучиться и инстинктивный страх неправильно повторить заученный урок. Животные крайне ритуальны. И чем ближе к животному состоянию была разумная особь, тем возмутительнее, ужаснее, страшнее и мироразрушительнее казалось ей несоблюдение традиций, обычаев и ритуалов предков.

Именно поэтому с таким ужасом многие особи восприняли незначительное изменение в характере ритуального обмахивания. Даром, что символические объяснение было придумано: складывание трех манипуляторов более похоже на тройственную природу Огромного Колдуна. Тем не менее животное в подданных было глубоко встревожено и дезориентировано.

В результате последователи мифологии разделились на тупоконечников и остроконечников – одни тупо обмахивались двумя манипуляторами, другие, сложив три манипулятора в виде острого конуса, обмахивались им. А поскольку низкоранговые особи в те времена не очень далеко ушли от своих диких животных предков, характер противостояния остроконечников с тупоконечниками принял весьма острую форму. Столь пустое дело нередко завершалось массовой гибелью особей, придерживающихся тупоконечной модели обмахивания, поскольку остроконечное обмахивание поддерживала власть.

Именно традиции, обычаи, ритуалы, татуировки, то есть совершенно бессмысленный с прагматической точки зрения набор действий, который отличал одно племя от другого, и был, собственно говоря, первым внешним шагом разделения и обособления племен, разделения на «своих» и «чужих». Если «наши» делают татуировки крестиком, то все, кто делает иной рисунок, – «не наши» и их можно убивать при необходимости. Потому что их обычаи дики и возмутительны, а иногда и просто смешны.

Аналоги и предтечи ритуалов есть даже у таких примитивных созданий, как птицы. Как только внутри вида возникало случайное, едва заметное разделение между особями, основанное или на мелких отличиях внешнего вида, или на особенностях брачного поведения, как постепенно начинала падать частота скрещиваний. Иной брачный танец отпугивал, и хотя биологически особи скрещиваться еще могли, но уже не желали. Так, основываясь на чисто внешних различиях, эволюция постепенно разводила вид сначала на подвиды, а потом и на виды.

Анна не любила чухонцев… Все ее нутро восставало против них. Чухонцы были противны Анне и своим внешним видом, и булькающей речью, и видом искусственных шкур. Она брела с брачным самцом по чужому городу и пыталась придумать объяснение, отчего же ей так не нравятся эти люди, ведь и ее племя и чухонское создал один и тот же Огромный Колдун. Но кора ее мозга придумать ничего не могла, поскольку причина нелюбви сидела в более глубинных, почти рептильных слоях серого вещества, которые оперировать словами не умели. Поэтому чувства Анна испытывала, а объяснить их не могла и ждала, когда мозг поставит какую-то информационную заплату в виде любой, самой глупой, но с виду рациональной версии. И мозг поставил…

– А тебе не кажется, что от чухонцев воняет? – спросила она своего брачного самца.

– Воняет? Чем же, душа моя?

– Ну, я не знаю. Мне кажется, рыбой. Неприятный какой-то запах.

– Знаешь, Анна, мне тоже не нравятся чухонцы, но справедливости ради я должен отметить, что ничем таким от них не воняет, и лично мне кажется бессмысленным придумывать какие-то оправдания своим чувствам. Ты же не придумываешь себе никаких оправданий, чтобы не есть манную кашу. Она тебе просто не по нраву!

– Но в каше комки! Бе-э-э…

– А почему тебя не раздражают комки в супе? Дело не в комках… Нам не нравятся сами чухонцы, а вовсе не их наряды, запахи или что-нибудь еще. А точнее говоря, все сразу в совокупности и не нравится – и одежда, и физиономии, и обычаи, и язык.

– А зачем же мы сюда приехали?

– Развеяться, Анна. Покушать в местных ресторанчиках. Я же тебе про них рассказывал. Один из них содержит мой знакомый… Да-да! У меня у самого много знакомых чухонцев, но это исключения. В остальном же мне чухонцы не по нраву. Да и с чего бы я стал их любить, скажи на милость?