Доски стукнули о борт кнара, и двое самых здоровенных вояк спрыгнули с борта корабля на обломки, пояса обвязав верёвками — на всякий случай. Сам плот поддерживали с корабля баграми.

— Один живой! — гаркнул снизу Эрик, тот самый, которого утыкали стрелами датчане, и добавил с оттенком чёрного юмора: — А другого-то, может, тоже возьмём? На обед?

— Заткнись, дубина! — рыкнул Торин. — Бери живого и тащи сюда!

Эрик подхватил тело на руки, наверху дружно ухнули, и, отталкиваясь от борта ногами, Эрик со своей ношей перевалился через борт, кряхтя от натуги.

— Эльмод, а ты чего возишься? — Конунг глянул вниз, где названный Эльмодом хёрдман обшаривал труп. Сорвав с руки золотой браслет, дружинник спихнул тело в воду и, подняв голову, прокричал:

— Рыбкам тоже есть охота! Поднимайте меня!

Эту довольно плоскую, на взгляд отца Целестина, шутку оценили дружным хохотом. Едва Эльмод забрался обратно на корабль, конунг бросил взгляд на монаха и Сигню и указал на спасённого: «Займитесь делом», а сам, прикрикнув на развеселившихся дружинников, чтоб поднимали парус, отправился к рулю.

Под наблюдением отца Целестина сыновья Нармунда и Видгнир оттащили человека на нос корабля и, расстелив холстину, положили. Пыхтя и отдуваясь, монах вскарабкался на небольшую носовую палубу и склонился над простёртым у его ног телом.

— Чего стоите, охламоны?! — шикнул отец Целестин на обоих братьев и Видгнира, с интересом наблюдавших, как он щупал жилу и разглядывал зрачки у неизвестного. — А ну быстро что-нибудь тёплое тащите! Не видите — поморозился он. Сигню, а ты скоренько горячего питья сделай и зверобоя туда брось. У меня в мешке травы найдёшь.

Пока исполнялись его приказы, отец Целестин вновь уставился на своего нового подопечного. Выглядел тот не ахти — щеки ввалились, губы в трещинах, глаза кругами коричневыми обведены. Не один день, похоже, его по морю носило. И как только выжил без воды пресной да на холоде таком? На глаз человеку можно было дать лет двадцать — двадцать пять, правда старило обветрившееся лицо да светло-рыжая многодневная щетина на щеках и подбородке. Похоже, что парень был воином, а никак не торговцем, хотя какая разница, спрашивается? В этих краях и та и другая профессия не разнятся; и уж точно он не был трэлем — из-под насквозь мокрой куртки проглядывали обрывки кольчуги. Батюшки светы, а там ещё что такое?

Монах только сейчас углядел на бедре человека длинную и, судя по всему, глубокую рану, явно оставленную мечом. Этого ещё не хватало! Да-а, теперь шансы выжить у этого молодчика совсем невелики. Может, даже и в сознание уже не придёт — крови столько потерять!

Видгнир и Снорри притащили целую охапку звериных шкур да меховых фуфаек и уставились на отца Целестина, который, бормоча сквозь зубы что-то не совсем подобающее его сану, стягивал со спасённого кожаные штаны.

— Помогите его раздеть, одежда-то мокрая вся!

Через минуту некогда вполне добротные, а ныне на редкость драные и грязные одеяния были свалены в кучу, а монах и оба молодых норманна закутали человека в пушистый волчий мех.

— Мари… тьфу чёрт, Сигню, ну где ты там, копуша? — обернувшись, воззвал отец Целестин к своей помощнице, всё ещё не решаясь называть девушку при всех христианским именем.

— Готово. Иду уже! — отозвалась Сигню, снимая с небольшого костерка, разведённого на железном поставце, котелок с варевом. Налив кипяток, в котором плавали распарившиеся листочки из мешка отца Целестина, в глиняную кружку, она бросила туда же пару кусочков засахарившегося мёда из прошлогодних запасов, привезённых конунгом из Гардарики, и вихрем взлетела на палубу.

— Напоить?

— Давай, только осторожненько.

Между прочим, Сигню вполне освоилась с совершенно ей непривычной жизнью на корабле. Морской болезнью она не страдала, — впрочем, настоящей качки пока и не случалось. Правда, многие дружинники посматривали на неё косо, а поседевшие в походах старые викинги так и открыто выражали своё неодобрение, — это в каких же законах сказано, чтобы девица наравне с мужчинами в дальний викинг отправилась? Конунг Торин, однако, быстро прекратил любые споры, поставив недовольных на место: она тут, мол, по моей воле, и всё! Благо знаете, что не в обычный поход идём.

На второй день на Сигню-Марию уж и внимания никто не обращал, а не похвалить её стряпню мог только самый изысканный гурман ромей. Уставала она, конечно, преизрядно — накормить шайку не жалующихся на отсутствие аппетита громил, да ещё лошадкам корму дать, да за монахом присматривать (по её мнению, отец Целестин, этот большой ребёнок, сам за собой углядеть никак не мог — ещё, упаси Господь, простудится или за борт, чего доброго, свалится по рассеянности). И вот теперь ещё дело появилось — сиделкой при незнакомце быть, иначе кто за ним ходить будет? А долг истинной христианки обязывает помогать ближнему. Вливая в рот человека небольшими порциями горячее сладкое питье, Сигню-Мария уже воображала, как будет читать выздоравливающему Святое Писание и наставлять на путь служения Господу и спасения души… Ежели язычник он, то обратит Сигню его в истинную веру, ну а буде христианином случись сей муж, то найдёт достойного собеседника, благо до Исландии плыть и плыть, а отец Целестин в раздумьях целые дни, и слова из него не вытянешь.

— Вот это красотка, — послышался слабый и глухой голос с германским акцентом. Сигню, грубо вырванная из благолепных мечтаний аж питьё расплескала и, опустив взгляд, обнаружила, что на неё в упор глядят два светло-серых глаза.

— Mein liber, может, ты согреешь меня своим теплом, а? — поинтересовался несколько неожиданно пришедший в себя парень. Причём в голосе его не было и намёка на юмор. Сигню застыла…

— Нет, нет, спасибо, — пробормотала она. — Ещё пить хочешь?

— Давай. Кстати, меня зовут Гунтер. Так как насчёт погреться?

Похоже, сей Гунтер и на самом деле был германцем. «Давай» в его устах звучало как «Тафай», но вроде бы норвежский язык он знал вполне сносно.

— Будет жить, — откомментировал отец Целестин услышанное и примирительно посмотрел на Видгнира, который уже положил руку на рукоять меча. — Не горячись сынок, а? Он, видимо, не понимает, что Сигню не рабыня, а девица свободная. Ты иди, а я с Гунтером сам побеседую.

Видгнир исподлобья оглядел германца, потом показал ему кулак и спрыгнул вниз, к остальным. Сигню на всякий случай отодвинулась подальше от нахала, но потом христианский долг превозмог обиду, и она сунул в руку Гунтеру вновь наполненную кружку, единственно позабыв бросить в неё мёд.

— Бычья моча, — сообщил Гунтер, отпив.

Сигню едва не расплакалась.

— А ну заткнись! — рявкнул отец Целестин, видя, как задрожали губы у возлюбленной духовной дщери. Если хама немедля не поставить на место, то потом на шею сядет!

— Сам заткнись, боров! — не меняя спокойной интонации, посоветовал германец и добавил несколько слов на своём языке, да таких, что понимавший германские наречия монах покраснел до корней волос. «Да, будет с ним хлопот. Никакого воспитания. Отвратительный тип».