Мой муж Павел, когда его уволят из бухгалтеров, станет плотником.

Мы оказались слабаками, нас всех раздавил Баухауз. Кроме тебя. Прежде у меня такого чувства не было, а теперь не могу от него избавиться. Такое одиночество…

А Эмми? А я?

Ты тоже перестала меня понимать. Ребенок – вот самое любимое мною создание, единственное в целом свете.

Что сказать на это?

Раньше говорила я, Франц молчал. Теперь говорит Франц – я молчу. Пишу письмо жене Иттена.

Многоуважаемая и любимая мной фрау Иттен!

Пожалуйста, разрешите мне через Анни спросить, должна ли я снова принести Вашу шубу или то, что с ней сталось. …Скажите ей также, пожалуйста, в чем дело с ребеночком, у него был сильный понос, он кричал и не ел, стал слабым и грустным. То, что с ним сейчас происходит, меня очень беспокоит, поскольку ему никак не могут помочь. Речь идет о маленьком бесконечно милом дитяти Зингера, и поскольку Флориану Адлеру, когда стали действовать по Вашим советам, стало лучше, то я очень надеюсь, что и этому ребеночку Вы сможете помочь.

У тебя есть ее адрес?

Нет, пошлем Анни, она передаст. Там еще история с шубой…

Надо скорей отправить, – говорит Франц.

Тогда зови рабочих с лестницей.

Зачем?

Свет ставить.

Я «ставлю» свет. Рабочие направляют лампы туда, куда я указываю. Франц удивлен: откуда мне известно, какие именно лампы и под каким именно углом их следует расположить?

Меня научили.

Кто ж тебя научил?

Рембрандт.

Рембрандт, – заливается Франц. Он смеется, я поджимаю губы.

Смех переходит в застывшую улыбку. Франц украдкой достает из нагрудного кармана фотографию Биби и целует ее. Обсессия любви.

Прошла неделя. У Биби уже не болит животик, и Франц в прекрасном расположении духа. Эмми на репетиции, а маленькое существо лежит нагишом на солнце, барахтается в горах подушек.

Ты только взгляни на это чудо! Как он внимателен ко всему, он чувствует каждую вещь! Как только все это умещается в таком крохотном сказочном животном! И так страшно, когда он болеет.

Чихнул! Не мокрый ли он? Ясное дело, насквозь…

Франц, не кури возле ребенка!

Вы с Эмми спелись, – смеется Франц.

Любить я буду тебя, а детей мне родит другая…

Все по сценарию.

Жужжит проектор, в луче света танцуют пылинки. Бритоголовый, мясистолицый Шлеммер вставляет в проектор пленку и гасит свет в мастерской. Перед нами возникает картина Джотто.

«Встреча Анны и Иоакима». Золотые ворота Иерусалима, лазурное небо, народ выходит из-под арки, впереди – Анна и Иоаким, старые бездетные евреи. Иоаким из колена Иудина, Анна из рода Ааронова. Они, жертвующие две трети своих доходов на Иерусалимский храм и на бедных, наконец дождались ангельского знамения – у них родится дочь и назовется Марией. Эту новость Анна нашептывает на ухо Иоакиму.

Джотто не рассказывает о том, как отчаявшийся Иоаким молился о чуде, – этот фрагмент есть у Босха. У Джотто и намека нет на то, как развернутся события.

Рождение Марии, ее жизнь в храме – излюбленная тема художников раннего Ренессанса. Марию выдают за старца Иосифа, она получает знамение от ангела. Благовещение. Рождение Христа. Католические ясли с ягнятами и волхвами. Ни один музей не смог бы вместить в себя всех шедевров мирового искусства, в которых фрагмент за фрагментом, в сотнях версий рассказывается эта история. Мы, художники нового времени, стремимся к синтезу. Помните, что спросил Никодим у Иисуса?

«Как может человек родиться, будучи стар? Неужели он может в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?» И ответ: «Рожденное от плоти есть плоть, рожденное от духа есть дух». Стало быть, в «чудесном рождении» заложена идея реинкарнации…

Я слушаю Шлеммера, и перед глазами вырастает скульптура. Анна-Мария-Христос – на одной вертикальной оси. Головы – шары… Благая весть течет по никелевым трубкам. Трубы – это еще и отрезки времени… Сверху ангел. Трубчатый. Бескрылый.

Из наброска к скульптуре произрастали картины и коллажи, то это были черно-красные фигуры, вставленные друг в друга наподобие Францевых стульев, то капсулы из золотой и серебряной фольги, то трубчатые создания, прорывающие холст головами-шарами.

Анниляйн! Я все-таки испортила шелк, зато сделала несколько хороших рисунков и начинаю теперь большую работу, что весьма меня радует. Франц, надеюсь, скоро будет в Берлине.

Моя двухсполовинойметровая Anna selbdritt была выставлена в вестибюле Баухауза. Шлеммер выступил с речью по поводу архетипических идей и их отражения в новом искусстве. Иттен сказал теплые слова в мой адрес. Я стушевалась и убежала.

Ты сделала мастерскую вещь, а ведешь себя как ребенок. – Франц обнимает меня, целует. Мы идем с ним под руку невесть куда. Тихо, так тихо, что слышно, как шипит газ, подымающийся из труб и заполняющий белые калильные сетки. В свете газовых фонарей желтеет снег.

Из Anna selbdritt, к сожалению, ничего не выйдет: она ничего не стоит. А мне как никогда нужны деньги! Теперь я узрела границы наших возможностей; выбор женщины – между мужчиной и талантом.

Мой друг, искусствовед Ганс Хильдебрандт, написал книгу про женщин-художниц, куда попала и я со своей Anna selbdritt. Она вышла в 1928 году. Ни до, ни после обо мне никто ничего не писал.

«Фридл Дикер принадлежит к наиболее разносторонним и оригинальным женским талантам современности. Благодаря современнейшему колориту и построению работа кажется частью архитектуры. Объединение таких материалов, как никель, черная сталь, бронза, стекло, белый и красный лак, столь же неожиданно, как и сами формы человеческих тел, сконструированные из труб, шаров и конусов. Спонтанность женской натуры, которая, став вдруг радикальной, освобождается от всего, что сдерживает ее энергию, ярко выступает в этом произведении, которое куда больше, чем просто любопытный эксперимент».

Какое-то время Anna selbdritt стояла на вилле Херриотов, которую мы с Францем спроектировали. В 1938 году Херриоты эмигрировали в Америку, я тогда жила в Праге, и, что случилось со скульптурой, неизвестно. Скорее всего, ее перелили на пули или гранаты, понятия не имею, как делают оружие.

Мое дорогое сладкое дитя!

Ты себе не представляешь, как часто я о тебе сейчас думаю, и все, что приходит в голову, мысленно обсуждаю с тобой. Скоро я напишу тебе то, о чем сейчас размышляю, но приблизительно могу обозначить темы уже здесь. Я не в состоянии теперь писать «письма», не только потому, что меня занимают вещи, толчок к которым был дан статьей Эбнер и «Великим Инквизитором» Достоевского (что также потребовало взаимосвязанного рассмотрения), но и оттого, что мешает утомление, холод и вялость. Похоже, сейчас не лучшее время для обстоятельного письма.