Любимая, приезжай, мы будем прекрасно работать вместе. Я так боюсь Вены, ты можешь себе это представить, и было бы так жаль, все начинается так хорошо, ателье так красиво. Это было 3 дня назад. Теперь решено сделать его еще краше.

Франц, наверное, тебе уже рассказывал.

Я хотела уехать на несколько дней, но здесь царит такое вопиющее безденежье, что я должна была бы ехать одна, что меня, с одной стороны, радовало бы, а с другой – наоборот. Я бы с удовольствием побегала на лыжах, но Франц забыл мои лыжные ботинки в Веймаре, да и к тому же я не осмеливаюсь бросить работу. Между тем у нас масса неурядиц… Деньгам можно было бы найти лучшее применение. Я так нерешительна. При этом мне страшно нужен был бы отдых. Стоит кому-то повысить на меня голос, я тотчас впадаю в истерику.

Наконец-то прошло Рождество, и было оно воистину восхитительно. Я не приготовила ни еды, ни подарков, не думала ни о том, чтобы куда-то уехать, ни о том, чтобы остаться, но все приходили один за другим, некоторые и с подношениями; у меня были орехи и прочая мелочь, которую я припасла на случай отъезда; получился чудесный праздник.

У Шломан свободна прелестная комната, она сдает ее – с обслуживанием и всем прочим – за 100 марок. Я уже думала о том, что ты могла бы ее снять, если бы приехала на более длительный срок.

Биби в мастерской, стало быть, Эмми на гастролях, а няня еще не пришла.

Франц, как можно держать ребенка в накуренном помещении!

Он не отвечает, стоит, согнувшись за кульманом, видно, что-то у него там не получается.

Я запихиваю Биби в комбинезон, прихватываю с собой маленькие грабельки и лопатку.

Напротив дома – кладбище. Притихшие протестанты присыпаны первым снежком, Биби сгребает его лопаткой с плит, строит горку, я расчищаю грабельками «тропинку» к снежной горе. А вот и наша няня! Бежит навстречу, машет рукой.

Утро доброе, фройляйн Дикер! Я вас издалека узнала… Ну, идем, пострел.

Биби заложил руки за спину.

Устал, на ручки просится. Помаши тете «до свидания».

Франц собирает макет прихожей в усадьбе Боркманов. Похоже, он заразился от Ибсена «буржуазной избыточностью» – на окнах тяжелые шторы, столы с ножками-завитушками, мебель с округлыми подлокотниками и темно-фиолетовой велюровой обшивкой. Я смотрю на это и зеваю.

Болтаешься по ночам!

И верно – болтаюсь. Стефан водит меня по злачным местам – то в кабаре Курта Вайля, то на спектакль Мейерхольда, то в кино на фильмы Фрица Ланга и Эйзенштейна и после – в прокуренные кафе, где собираются знаменитости.

Крепкий кофе, несколько затяжек Францевой сигаретой – и сна как не бывало.

Я такого напридумала для «Венецианского купца»! Фактурные костюмы – каркасы, корсажи, доспехи, цветные накидки, опахала, расписные ткани! Красота, у меня выходит красота!

Но что скажет Фиртель? Примадонна не могла ни петь, ни дышать в твоем платье, перед выходом на поклон она схватила ножницы и взрезала парчу на груди. Вырез был весьма глубок!

Знаю. Я велела портнихе переделать корсаж. Лучше послушай, что говорит Шекспир. Ваши костюмы, фройляйн Дикер, бесподобны, я восхищен той легкостью, с коей вы вырезаете карандашные наброски и пришлепываете их рядом с яркими фигурами, выполненными столь мастерски, что я готов встать из гроба и целовать подол пурпурного платья моей Джессики, а то и сунуть ей за пазуху букетик фиалок… цвета морской волны…

Кстати, в книге Хильдебрандта про женщин-художниц опубликуют и эскизы костюмов к «Венецианскому купцу». Не зря они мне нравятся и не зря мне дадут прочесть верстку. Я найду ошибку и сообщу о ней издательству.

Костюмы к «Венецианскому купцу» – это часть нашей общей с Францем Зингером концепции, и я против того, чтобы лишь одно мое имя значилось под рисунками.

Ошибку исправят.

Так где же ты была?

Сначала ходили со Стефаном в Дом искусств, на Хиндемита. Фортепианная сюита под названием «1922». Поэма современного города. Ничего общего с Шёнбергом. Совершенно иное звучание – в ней целые блоки цезур… Потом отправились в «Синюю птицу», где был Маяковский с русской красоткой. Стефан попросил меня нарисовать Маяковского. Вышел тевтонский рыцарь. Стефан обиделся. Он боготворит Маяковского и сочиняет кантату по мотивам его стихов. Жуткое название: «Приказ № 2 по армии искусств». Потом явились какие-то русские супрематисты, судя по всему, скандалить с Маяковским. Задирались, но недолго, пиво их остудило. Маяковский с красоткой ушли – тевтонцы тоже трусят, – и тут супрематисты принялись ругать Баухауз за недостаток радикализма. У Мастеров кишка тонка – нет в них чистоты энергийной силы, не уйти им от индивидуализма…

Новые люди, – говорит Франц. – Не хотелось бы видеть тебя в их рядах.

Меня исключили из театрального союза за неуплату членских взносов. Из чего их платить, когда мы работаем бесплатно?

В свое время отец Франца вложил в театр солидную сумму, но она давно истрачена. Фиртель борется с коммерческим подходом к искусству, пишет воззвания: «Только коллективное может спасти личное, и я надеюсь, что вся “республика театра”, от Карузо до уборщицы, органично разовьется в один союз. Такая картина в конечном итоге будет способствовать разностороннему освобождению личности…»

Франц обратился за советом к Мюнцу, и тот ему ответил:

«…Как мне стало известно из телефонного разговора, труппа борется с чрезвычайно большими трудностями, и мое влияние на данный момент – если быть искренним – равно нулю. …Я, как и Вы, не согласен с нынешним подходом к управлению труппой, но, в отличие от Вас, надеюсь, что идея Бертольда все же имеет смысл, хотя в данный момент я его не приветствую и в силу этого поневоле остаюсь в стороне. Но в Бертольде и Салке столько чистоты и благородства, а природа знает столько бесконечно разнообразных путей, способных привести к цели, что с моей стороны было бы нелепо сомневаться в них лишь потому, что они идут не моим путем. Напротив, при некотором улучшении ситуации я глубоко верю в энергию Салки и гибкость Бертольда».

Мы прислушались к Мюнцу и не ушли из театра. В 1923 году состоялись три премьеры: «Йон Габриэль Боркман» Ибсена, «Венецианский купец» Шекспира и последняя, в декабре, по пьесе Роберта Музиля «Винценц, или Подруга важных господ». За время работы в «Труппе» у меня появились новые друзья, среди них Джон Хартфильд, Фридрих Кислер и Георг Гросс.

Анниляйн, настроение мое в некотором роде зимнее. В Театре комедии Георг Гросс ставит пьесу Кайзера, это, с одной стороны, очень хорошо, там есть и воздух, и время, с другой же стороны, все под таким давлением, что просто необходимо хоть ненадолго избавиться от этих кандалов. Ничего другого в гостиничном номере не поделаешь. Его безобразие неописуемо, но я люблю его вопреки всему. Я получила гвоздики, посылаю тебе, любимая моя Анниляйн, лепесток и целую тебя снова и снова. Могла бы я как следует собраться и стать действительно сильной.