«Господи, это ты?»

«Я», — говорит Лукасинью. Он стал знаменитостью. Он покупает ей муджадару в одном из киосков в верхней части «гоночной трассы», не потому что она голодная, но потому что ей хочется увидеть, как работает наличность.

«Тебе приходится все складывать в уме?»

«Это не так трудно».

Вместе они смотрят, как полосы света проносятся через переулки, над крышами и вдоль дорожек, то исчезают из вида, то появляются, когда ныряют под надстройки или огибают углы. Далеко внизу, на проспекте Бударина, маленькие световые спирали вьются вокруг друг друга: байки на финишной прямой. Время прибытия не имеет значения. Победитель не имеет значения. Сама гонка не имеет значения. Что важно, так это зрелищность, отвага, непокорность и ощущение того, что нечто чудесное свалилось с небес и озарило безопасную и заурядную лунную жизнь.

Этим вечером скаф-трико встречаются куда чаще. Два парня украшают друг друга светящейся краской, которой гонщики разрисовали свои байки. Присутствие Лукасинью каким-то образом благословило гонки. Две девушки пробираются к нему сквозь толпу. Они одеты как мужчины европейского девятнадцатого века: фраки, воротники-стойки с отогнутыми углами, цилиндры и монокли. Локоны и макияж, убивающий наповал. В руках, затянутых в перчатки, держат трости. Их фамильяры — маленькие драконы, один зеленый, другой красный. Одна из них шепчет время и место на ухо Лукасинью. Он чувствует, как она зубами прихватывает металлический штырек в его мочке. Приятная слабая боль. Абена Асамоа слизала его кровь на вечеринке в честь лунной гонки.

Девушку, которая его спасла и разделила с ним муджадару, зовут Пилар. Она не из какой-нибудь семьи, однако возвращается в квартиру Коджо вместе с Лукасинью и засыпает в гостевом гамаке. Еще светло. Лукасинью спит до местного утра и готовит ей свежие маффины в качестве подарка на прощание.

Остальное берет с собой на новую вечеринку. Она в квадре Антареса, на утренней стороне города, охватывает семь комнат в здании коллоквиума. Встречают две девушки, которых он видел прошлым вечером. Они все еще одеты как мальчики-аристократы из девятнадцатого века.

«О, кайфовая выпечка», — говорит одна.

«А вот это уже старье, — говорит другая, ведя кончиком пальца по скаф-трико Лукасинью и задерживаясь у него под подбородком. Ее губы очень пухлые и красные. — Надо бы нам что-то с тобой сделать».

Остаток вечера они проводят, придумывая Лукасинью Корте новый облик. Лукасинью хихикает, пока девушки его раздевают, но он достаточно тщеславен, чтобы демонстрировать свое тело с наслаждением.

«Видишь ли, дело не в том, кого ты трахаешь».

«Ты такой би, такой спектральный, такой нормальный».

«Дело в том, кто ты такой».

«Что ты такое».

Они разрисовывают его, покрывают косметикой, меняют прическу, спреем наносят временные татуировки, играют с его пирсингом, наряжают с головы до ног. Подбирают одежду в стиле ретро и ни в каком определенном стиле; применяют к нему изобретения студентов-дизайнеров; меняют гендер и отменяют гендер.

«Это ты».

Платье из золотого ламе[24] в стиле 1980-х, с подчеркнуто узкой талией, с рукавами, пышными у плеча и облегающими от локтя до запястья, с подплечниками. Колготки и красные туфли на каблуках.

«Безусловно, ты».

Толпа кивает, и да, и ух ты. Сперва Лукасинью думает, что попал на вечеринку модных платьев: мини-турнюры и балетные пачки, в волосы вплетены зеркала и птичьи клетки; шляпы и каблуки; рваные чулки и кожа; трико с большими вырезами и наколенники. Все наряжены согласно сотне разных стилей, все безупречны. Потом он понял, что это субкультура, в которой каждый сам себе субкультура.

У одного из парней есть зеркало в сумочке, которую он прибавил к наряду в качестве подходящего аксессуара, и Лукасинью изучает свое отражение. Он великолепен. Он не девушка, он не трансвестит. Он мосу[25] в платье. Его челку взбили и с помощью геля уложили в риф. Легчайшее прикосновение макияжа превращает его скулы в заостренные лезвия, а глаза — в темных убийц. Он движется как ниндзя на каблуках. Не девушка, не совсем парень.

«Думаю, ему нравится», — говорит Цилиндр-и-монокль.

«А я думаю, он понял, кто он такой», — прибавляет Воротничок-и-трость.

Одна из девушек цепляется к нему: «Эй, ты, Лукасинью Корта, платье супер, покажи наличку». Говорит: «Хочешь прийти на вечеринку?»

«Куда?»

Она дает ему адрес, и только вернувшись в квартиру Коджо и оставшись в одиночестве, Лукасинью понимает, что это в Тве, столице Асамоа, и что Абена Асамоа может быть там. И что ему нужна — сильно-сильно нужна — и всегда была нужна только та девушка, которая проткнула его ухо металлическим штырьком.

— Странная комната, — говорит музыкант.

Лукас сидит на диване. Напротив дивана стоит стул, другой мебели в комнате нет.

— Она акустически безупречна. Ее разработали для меня, и лучшей акустики ты нигде не слышал.

— Куда мне…

Лукас указывает на стул в центре комнаты.

— Ваш голос, — замечает музыкант.

— Да. — Лукас говорит тихо и без усилий, но его слова разносятся по всей комнате. Он сомневается, что в мире есть другая звуковая комната, которая могла бы сравниться с этой. Инженеров-акустиков, руководивших ее постройкой, он привез из Швеции. Лукасу нравится ее сдержанный стиль. Звуковые чудеса прячутся в стенах с микрожелобками, под звукопоглощающим черным полом и потолком, способным менять форму. Акустическая комната — единственный порок Лукаса, как считает он сам. Он сдерживает волнение, пока музыкант открывает гитарный футляр. Это эксперимент. Он еще ни разу не слушал в этой комнате живую музыку.

— Если не возражаешь. — Лукас кивком указывает на открытый футляр на полу. — Он исказит рисунок волн.

Футляр выносят из комнаты; музыкант склоняется над гитарой и играет тихую гамму на пробу. Лукасу звуки кажутся мягкими и чистыми, как дыхание.

— Очень хорошо.

— Тебе бы стоило присесть сюда и послушать, — говорит Лукас. — Только вот кто тогда будет играть на гитаре?

Закончив настройку, музыкант кладет обе руки на деревянный корпус инструмента.

— Что бы вы хотели услышать?

— Я просил тебя на вечеринке сыграть песню. Мамину любимую.

— «Águas de Março».

— Сыграй ее для меня.

Пальцы порхают над грифом, для каждого слова находится аккорд. Голос у парня не самый сильный и не самый изысканный из всех, какие Лукасу доводилось слышать, — скорее, интимный шепот, как будто он поет самому себе. Но он ласкает песню, превращает музыкальный диалог в постельный разговор между певцом и гитарой. Голос и струны синкопируют, вторя ритму; между ними он исчезает, оставляя лишь беседу: аккорды и стихи. Дыхание Лукаса становится неглубоким. Каждое его чувство настроено так же точно, как и струны гитары, наполнено живой гармонией и резонирует, сосредоточившись на певце и песне. Вот душа саудади. Вот святая мистерия. Эта комната — его церковь, его террейру. Это все, о чем Лукас может мечтать.