Не теряя минут, но и не торопясь, я попрыгал-поскакал, потом принял душ. Звонка не было. Позавтракал. Звонка не было. Четверть часа послонялся по пустой квартире…

Звонка не было.

В десять я сам позвонил ему домой.

Подошла Тоня.

– Нет его дома, не ночевал и не звонил, – сказала она нервно. – Не знаю, что и думать. Никогда такого не было на моей памяти. Бывает, заночует у кого из друзей, но тогда обязательно предупредит. Он же знает – даже если выпил чересчур, я не ругаюсь. Антон, если вдруг он к вам как-то прорежется, вы скажите ему…

Голос у неё дрожал.

Ее волнение и мне передалось. Уж не знаю, как он там её предупреждал, если чересчур выпил, но в делах он был чрезвычайно аккуратен. Ежели обещал позвонить утром – трудно себе представить, что ему могло помешать. Единственное приходило на ум – разработка Веньки продолжается по сию пору, и именно с применением тяжелого алкоголя. Но тогда он тем более должен был с вечера отзвонить Тоне, и именно при собутыльнике, чтобы возлияние выглядело максимально естественным.

В общем, я поехал на работу.

Как обычно, когда ждешь важного звонка, принялись трезвонить все, кому не лень. И из вневедомственной охраны, что мы до сих пор деньги за октябрь не перевели. И из Ассоциации менеджмента и консалтинга – не соглашусь ли я прочесть для начинающих предпринимателей доклад о своих таких успешных методах. И из юридической конторы, что с будущего года несколько изменятся правила подтверждения лицензий. И Бог ещё знает откуда. Меня уже трясло, но не подходить я не мог себе позволить, и Катечке передоверить предварительный отсев не мог, потому что, наоборот, к каждому звонку бросался, как вратарь на мяч.

Около полудня включилась Катечка и сказала:

– Антон Антонович, к вам посетитель.

Я едва не зарычал.

– Записан?

– Нет. Но это не на прием и не на собеседование. Это журналист, интервью хочет взять.

Трам-там-там, едва не сказал я, но в этот момент зазвонил телефон.

– Минутку, – бросил я, подхватывая трубку. И уже в нее: – Да?

– Антон! – раздался голос на том конце. Но это был не Коля, и потому, ожидая его уже в полном исступлении, я не сразу понял, кто говорит. А говорил один из нашей спецкоманды, не буду его называть. Он жив и здравствует, и на своем месте до сих пор хорош, так что называть мне его незачем. Журналист. Отличный журналист. Но специализируется он на криминальных хрониках и всевозможных кровавостях и злоупотреблениях в кровавых сферах.

Мне это сразу не пришлось по душе. Не расположен я был к его кровавостям. У меня и так предчувствия.

– Да, я… – буркнул я, сладострастно предвкушая: а пошлю-ка я сейчас его к черту. Благо мы давние друзья. С давними друзьями можно не церемониться, если уж чересчур припекло.

Но даже это у меня не получилось, потому что он сразу спросил, и голос был как из преисподней:

– Ты с Колей Гиниятовым давно виделся в последний раз?

Сердце у меня так с дуба и рухнуло.

Я повернулся к микрофону и, не думая, на одних рефлексах велел Катечке:

– Через пять минут.

Потом отключил её и сказал в трубку:

– Вчера.

– Вот как… – пробормотал журналист.

Они с Колей несколько раз на пару крутили мои горловины, хорошо знали друг друга и дружили.

– Ты его, – он осторожно подбирал слова, и я догадался, что он говорит откуда-то, где не может называть вещи своими именами, – о чем-то вчера просил?

– Да, – скрипуче ответил я. Горло вконец пережало тревогой и предчувствием.

– Понимаешь, – на том конце тоже давились словами. – Я сейчас из центра по общественным связям звоню. Заехал поутрянке, как обычно, сижу на компе, просматриваю сводку за истекшие сутки…

– Ну?

Он хрипло подышал там.

– Убили Колю, – сказал он.

Ноги у меня подогнулись и сами собой усадили меня в кресло.

– Проникающее ножевое ранение в область печени. Этак, знаешь, сзади или сбоку. Утром нашли на улице. Кровью истек.

– Так, – бессмысленно сказал я.

Верить надо предчувствиям, кретин самодовольный, верить!

Послал друга проверить реакцию…

– Менты сейчас просто землю роют. Их кадра замочили этак походя – распоясались совсем! Хотя он был вполне в штатском, но документы все при нем, их даже свистнуть не побеспокоились. Денег нет ни рубля, вроде как ограбление, что ли – но из-за документов даже на ограбление не похоже.

– Слушай, надо пересечься, – сказал я, понемногу беря себя в руки. – Сейчас разговаривать не могу.

– Я тоже. Говори, где и как.

– Через три часа у памятника «Стерегущему». Годится?

– Да. Я к тому времени постараюсь разузнать побольше.

– Узнай первым делом, где нашли.

– Обижаешь. Новаторов, четная сторона.

Совсем неподалеку от обиталища Сошникова.

И Веньки.

– До встречи, – сказал я, но он опять хрипло задышал и спросил сдавленно, будто совсем уже из петли:

– Тоне… мне?.. или ты?

Господин директор, подумал я. Ты приказ давал? Ты все это придумал, дебил? Ты. Никто иной. Вот и работай.

– Я сообщу, – сказал я. Он напоследок ещё раз вздохнул с того конца, теперь уже с явным облегчением, и повесил трубку.

Я встал. Прошелся по кабинету взад-вперед, напряженно думая и отчаянно кусая губы. Проблема выплаты вспомоществований и пенсий вдовам друзей, погибших на моих войнах, передо мной до сих пор ещё не вставала, и я не имел ни малейшего навыка, как её решать.

Потом вернулся к столу и тронул переключатель.

– Богдан Тариэлович, – позвал я.

Да. Вот такой у нас работал бухгалтер. Лет сорок назад он был, вероятно, писаный жгучий красавец, свинарка и пастух в одном лице; южно-украинская кровь, схлестнутая с грузинской – это, я вам доложу, нечто.

– Слышу вас, слышу, Антон Антонович, – чуть надтреснуто, но вполне ещё браво отозвался тот по громкой связи.

– Как у нас с деньгами, Богдан Тариэлович?

– С деньгами у нас хорошо, – ответствовал он. Не помню, у кого я вычитал замечательный образ: и «г» у него было по-хохляцки мягкое, как галушка. – Вот без денег – да, без денег – плохо.

И сам же захохотал. К счастью, коротенько.

– Мне срочно нужна наличка. Тысяч двадцать – двадцать пять выжмем?

– О! – сказал дед Богдан. – Кровь играет молодая, просит денег дорогая. Уж такая дорогая – как с ней быть мне, я не знаю…

Я на миг напрягся, непроизвольно желая ответить ударом на удар. Как писал в свое время Лем, дракон трясся-трясся, и все-таки извлек из себя квадратный корень… Я, увы, дракону и в подметки не годился; на экспромты, даже такого вот уровня, всегда был слаб. Потрясся какую-то секунду, и, бросив это пустое занятие, продекламировал, играя в акцент – боюсь, не в грузинский, а в некий обобщенный; в акцент, так сказать, кавказской национальности: