Флобер разделял максиму Бюффона[39]: чтобы хорошо писать, надо в то же время хорошо себя чувствовать, хорошо думать и хорошо говорить. Он придерживался мнения, что не существует двух способов выразить одну вещь – только один, и слова должны облегать мысль, как перчатка – руку. Его сокровенным желанием было писать связную, точную, незатянутую и разнообразную прозу. И в добавление сделать ее ритмической, звучной и музыкальной, как поэзия, не теряющей при этом качества прозы. Он был готов пользоваться словами из каждодневной жизни, прибегать, если нужно, к вульгаризмам, если с их помощью получится достичь эффекта прекрасного.

Все это, конечно, замечательно. Но можно предположить, что иногда он перегибал палку. «Когда я нахожу в своей фразе диссонанс или повторения, – говорил он, – то понимаю, что в чем-то сфальшивил». Флобер не позволял себе использовать одно и то же слово дважды на одной странице. Такая позиция кажется нелепой; если какое-то слово прекрасно подходит и там, и тут, зачем прибегать к синониму или перифразе? Флобер проявлял осторожность, не позволяя себе подпасть под власть ритма (как Джордж Мур в его последних произведениях), и прилагал все усилия, чтобы менять его. Он необыкновенно искусно подбирал слова и звуки, передающие ощущение скорости или безжизненности, апатии или энергичности, он мог передать любое нужное ему состояние. У меня нет возможности, даже если бы я располагал этим знанием, рассматривать подробнее особенности стиля Флобера, но мне хотелось бы сказать несколько слов о том, как ему удалось стать таким мастером слова.

Прежде всего он много работал. Прежде чем приступить к написанию книги, Флобер прочитывал все, что имело хоть какое-то отношение к ее теме. Во время работы он набрасывал вчерне то, что хотел сказать, а потом усердно над этим трудился – что-то улучшал, что-то сокращал или переписывал, пока не получал нужный результат. Тогда он выходил на террасу и выкрикивал написанные фразы, дабы убедиться, что они хорошо звучат и их легко произносить, – в противном случае Флобер знал, что в стиле кроется ошибка и требуется переработка. Тогда он возобновлял работу и не прекращал ее, пока не был уверен, что добился своего. В одном из писем Флобер писал: «Понедельник и вторник ушли на написание двух строк». Естественно, он обычно не писал две строки за два дня, за это время он мог написать десять или двенадцать страниц; это просто означает, что при всем своем усердии он долгое время не мог создать такие строки, какие ему были нужны. Неудивительно, что «Госпожу Бовари» Флобер писал пятьдесят пять месяцев.

Я приближаюсь к концу. После «Госпожи Бовари» он написал «Саламбо» (книгу принято считать его неудачей) и новую редакцию «Воспитания чувств», романа, который много лет назад разочаровал своего создателя; в последнем варианте Флобер вновь описывает свою любовь к Элизе Шлезингер. Многие известные французские критики назвали роман шедевром. Иностранцу, должно быть, трудно его читать: многие страницы романа посвящены событиям, которые в наши дни не могут представлять для него интереса. Потом Флобер в третий раз берется за «Искушения святого Антония». Странно, что у такого большого писателя было так мало идей для новых книг как раз в то время, когда он научился хорошо писать. Ему явно нравилось вновь и вновь браться за старые сюжеты, которые захватили его в юности, словно он не мог освободиться от них, пока не найдет им соответствующую форму.

Время шло, и племянница Каролина вышла замуж. Флобер и мать остались одни. Потом умерла мать. После поражения Франции в 1870 году муж племянницы попал в затруднительное финансовое положение, и тогда, чтобы спасти его от банкротства, Флобер перевел на него все состояние. Себе он оставил только старый дом, с которым у него не было сил расстаться. Пока он был богат, он с изрядной долей презрения относился к деньгам, но когда после своего бескорыстного поступка он стал почти бедняком, зародившаяся в душе тревога вновь вызвала припадки, которые вот уже несколько лет почти не беспокоили его; теперь, всякий раз, когда он бывал в Париже, Ги де Мопассан брал за труд отвезти его на обед и доставить благополучно домой. Его личную жизнь трудно назвать счастливой, но зато у него всегда было несколько преданных, верных и любящих друзей. Но они умирали один за другим, и последние годы Флобер провел в одиночестве. Он редко покидал Круассе. Постоянно курил. И пил много кальвадоса.

В последнюю изданную им книгу вошли три рассказа. Он работал над романом «Бувар и Пекюше», в котором намеревался окончательно развенчать человеческую глупость; с обычной скрупулезностью он просмотрел полторы тысячи книг, чтобы получить необходимый, как он считал, материал. Предполагалось, что роман будет в двух томах, и Флобер почти закончил первый. Утром 8 мая 1880 года служанка принесла ему завтрак в библиотеку. Она увидела, что он лежит на диване и бормочет что-то невразумительное. Она побежала за доктором и вернулась вместе с ним. Но было уже поздно. Не прошло и часу, как Гюстав Флобер скончался…

Спустя год его старый друг Максим дю Камп проводил лето в Бадене, и однажды, выехав на охоту, он оказался поблизости от психиатрической лечебницы в Илленау. Из открытых ворот обитатели лечебницы выходили по двое на дневную прогулку. Среди них была женщина, которая кивнула ему. Он узнал в ней Элизу Шлезингер, женщину, которую Флобер любил так долго и так безнадежно.

Чарлз Диккенс был небольшого роста, но внешности довольно привлекательной. Существует его портрет, написанный Маклизом[40], когда писателю было двадцать семь лет; сейчас портрет находится в Национальной портретной галерее в Лондоне. Диккенс сидит в огромном кресле за письменным столом, маленькая рука изящной формы лежит на рукописи. Он элегантно одет, на шее – атласный платок. Роскошные каштановые кудри ниспадают на плечи. Удлиненное, бледное лицо, выразительные глаза, задумчивое выражение – как раз то, чего ждала публика от преуспевающего молодого писателя. Он всегда был немного франтом и в юности отдавал предпочтение бархатным пиджакам, ярким жилетам, цветным шейным платкам и белым шляпам, но никогда не добивался желаемого эффекта: публику удивляла и шокировала его одежда, ее считали небрежной и вульгарной.

Его дед, Уильям Диккенс, начинал жизнь лакеем, женился на горничной и со временем стал управляющим в Кру-Холле, поместье Джона Кру, члена парламента от Честера. У него было двое сыновей, Уильям и Джон, но речь пойдет только о Джоне: во-первых, он отец величайшего романиста Англии, а во-вторых, послужил прототипом для самого знаменитого персонажа, созданного сыном, – мистера Микобера. Отец умер вскоре после рождения Джона, а его вдова осталась экономкой в Кру-Холле еще на тридцать пять лет. Потом ей назначили пенсию. Хозяева, семейство Кру, дали образование сыновьям управляющего и обеспечили их будущее. Они помогли Джону получить место в финансовом отделе морского ведомства, где он свел дружбу с молодым чиновником и со временем женился на его сестре Элизабет Барроу. Судя по отзывам, Джон Диккенс был щеголем, всегда прекрасно одевался и постоянно теребил связку печатей, прикрепленных к его часам. Похоже, он знал толк в хорошем вине: когда его арестовали за долги во второй раз, иск подала винодельческая фирма. С самого начала семейной жизни он испытывал финансовые трудности и всегда был готов взять в долг деньги, если находился какой-нибудь простак, который шел на это.