Я мог бы размозжить ему голову, но вместо этого мы с Пендой понуро вернулись к нашему тафлу. Пока я обдумывал свой ход, Кинетрит сказала:

– И знаешь, Пенда? Дави-ка ты блох, что прыгают у тебя в штанах. Ворон не получил от меня никакого вознаграждения.

Меня разбудили проклятия. Кинетрит, лежавшая подле меня, пошевелилась. Продолжая кутаться в шкуры, мы сели, чтобы посмотреть, в чем дело. Я протер кулаками глаза. К моему облегчению, ругань Ингольфа сопровождалась смехом других викингов. Сам он, беззубый, стоял посреди палубы и тер руками свои штаны, неистово тряся головой и изрыгая такую брань, от которой покраснел бы даже Тор. Ингольф всего себя обмочил. Вернее, мочился-то он через ширстрек, но ветер решил ему помешать, и теперь он был в мокрых штанах и наихудшем расположении духа.

– Благодаренье Ньёрду! – возгласил Ирса, потягиваясь и оглушительно выпуская газы.

– За то, что я облился мочой? – недоумевающе проговорил Ингольф, показывая темное пятно у себя на левом бедре.

– Нет, тупица. Хотя… – Ирса приподнял одну бровь и склонил голову набок, – да, и за это тоже. Ветер переменился, грязная ты свинья! Теперь он дует с юго-запада. – Викинг протянул руку и дотронулся до своего весла, лежавшего на подставке среди других. – Стало быть, сегодня эти штуковины могут лежать без дела. – Он зевнул так широко, что выступили слезы, и, подмигнув одним глазом Кинетрит, с хитрой улыбкой сказал мне: – Будь я на твоем месте, Ворон, я бы целый день не вылезал из своего мешка.

– А будь я на твоем месте, Ирса, я бы привязал на шею камень и бросился за борт, – сказал я, поняв, как нелегко плыть с женщиной на корабле-драконе, особенно если ты ее любишь.

Готовя завтрак, викинги пребывали в отличном настроении оттого, что им не нужно грести. Кинетрит и Эгфрит вдвоем поймали двух крупных щук и трех окуней. Все это отправилось в котел вместе с листьями хрена и корками хлеба, зачерствевшими так, что не прожевать. Бьярни подстрелил из лука пару уток; их сварили отдельно – с чесноком и заячьими костями, которые Ирса припас с ужина. Я не знал, что едят на «Фьорд-Эльке», но пахло это отвратительно, и я был благодарен рыбацкому везенью Кинетрит и охотничьему искусству Бьярни. Однако я мог поспорить: какая бы похлебка там ни бурлила, викинги на втором корабле не меньше нашего радовались, что готовят прямо на борту. Сигурд не часто разрешал нам разводить огонь на балласте.

– Вода здесь мягкая, как молоко, а знаешь почему, парень? – спросил меня Улаф накануне вечером, бросая якорь и пропуская склизкую от тины веревку через свои заскорузлые ладони.

– Потому что мелко, Дядя?

Он покачал головой.

– Тут достаточно глубоко, чтобы утопить камень с тебя величиной. – Улаф проверил, хорошо ли затянут узел на швартовном столбе. – Нет, Секвана течет медленно, потому что ее верховье лежит всего в восьми копьях над уровнем моря. Падать ей невысоко, и она не успевает набрать скорость. Дома у нас реки другие. Несут тебя быстрее Слейпнира и выплевывают в море. Не успеешь оглянуться – уже вытираешь с морды чаячий помет.

Поскольку река была спокойная, Сигурд позволил тем, кто спал на борту, развести небольшие костры на скользких балластовых камнях и подвесить над ними котлы. Рядом мы держали ведра с водой, которой потом залили огонь. Подкрепившись, мы подняли парус, отчалили и медленно пошли вверх по Секване, запрягши ветер, который испортил Ингольфу начало дня. Восходящее солнце золотило воду и согревало наши лица. Избавленные от необходимости грести, мы уселись на носу, где высился простой деревянный крест, и чистили свое снаряжение – кольчуги, шлемы и мечи, – удаляя с них ржавые крапины, которые начали появляться после нескольких дней, проведенных на соленом воздухе.

Викинги говорили о родичах, оставшихся дома, а я больше молчал и слушал, ведь у меня родичей не было. То есть, может, и были, да я не знал, кто они и где. Я знал только, что плыву по Секване в главный город императора Карла. Больше ничто меня не заботило. Память моя превратилась в пустую темную бочку, после того как двумя годами ранее я получил удар, от которого из головы вытекли все умения и все воспоминания. Очнулся я в доме старого Эльстана. Он кормил меня и учил ремеслу, но теперь он был мертв, и с каждым днем, что я проживал на борту «Змея», мои корни врастали в него чуть глубже. Сам не зная почему, я думал, будто причудливые резные узоры на его носу, ахтерштевне[22]и стройной шее Йормунганда таят в себе сагу о моих предках. Я воображал, что мой отец, если он жив, бороздит море, как Сигурд. Выбросило ли меня за борт во время шторма у берегов Уэссекса, и я ударился головой о скалу, истертую морем? Или я был частью другого воинского братства, когда английская дубина лишила меня сознания, а после я лежал на поле, принимаемый всеми за мертвого? Может, я встал и, не разбирая дороги, добрел до Эбботсенда, где упал снова? Вероятно, мне не суждено это узнать, и потому я не перечил собственному сердцу, когда оно билось в лад с норвежскими веслами.

В полдень нам вновь пришлось грести: ветер стал слишком слабым, чтобы противостоять Секване, которая неудержимо стремилась к морю. Следующие три дня мы двигались на юг мимо ольховых и ивовых рощ, порой уступавших место пшеничным и ячменным полям, что волновались, подобно золотому океану. Мы не причаливали возле деревень, ведь их жители, высыпав на пологие или холмистые берега, так пожирали нас глазами, словно мы были зеленолицые пришельцы из их христианского ада.

– В голове у франков, поди, неразбериха, как у Свейна Рыжего, когда он считает пальцы на руках и ногах, – сказал Кнут, стоя у румпеля. – Два языческих дракона с крестами на носах! Бедолаги, верно, не знают, молиться им или бежать.

Не желая выводить местных обитателей из неведения и потому нигде надолго не останавливаясь, мы двигались по огромному медленно текущему завитку Секваны до тех пор, пока кресты на носах наших кораблей не повернулись к северо-востоку. Через два дня мы прибыли в Париж. Не знаю, чего я ожидал, но уж точно не того, что увидел. Мы словно оказались в огромной лохани: в том месте река утолщалась, готовясь обогнуть с двух сторон низкий остров. Его, по словам Эгфрита, некогда занимало племя галлов, с которыми воевал Юлий Цезарь – величайший из римских полководцев.

– Вашему ярлу Цезарь пришелся бы по душе, – сказал Эгфрит, почти не скрывая отвращения. – Он поклонялся языческим богам, и от его оружия пали бесчисленные тысячи.

– Бьюсь об заклад, умер он не на тюфяке, – произнес Улаф с восторженной улыбкой.

– Ему некогда было умирать, Дядя, – вставил я. – Он был слишком занят тем, что резал христиан.

Теперь улыбнулся Эгфрит, и его глазенки лукаво сверкнули.

– Юлия Цезаря зарезали собственные друзья, когда он обсуждал со своим сенатом римские законы.

При последних словах Улаф плюнул за ширстрек «Змея», а затем сказал:

– Законы никто не любит.