Где-то в доме Фрэнки пронзительно кричал на Рипли.

— О нет, только не она. Она — лисичка.

— По-твоему, выходит, я — цыпленок?

Миа проигнорировал его слова, вместо этого крикнув Сэм:

— Держитесь основного потока и выедете прямехонько на восемьдесят седьмое!

Томас обернулся как раз вовремя для того, чтобы заметить улыбку Сэм и кивок, означавший сомнительную благодарность.

Теперь, сидя в машине рядом с ней, Томас обдумывал ее слова, стараясь противиться очарованию Сэм. Солнечные лучи струились на нее, но их ослепительное сияние умерялось тонированным лобовым стеклом. Облегавшие бедра и талию черные как уголь юбка и пиджак казались раскаленными. Она с ног до головы выглядела с иголочки, и даже запах нагревшейся на солнце ткани вызывал у Томаса приятное, щекочущее чувство новизны.

— Сомневаюсь, что я так уж хорошо «знаю людей», — сказал он, глядя в окно на промелькнувшее мимо кирпичное бунгало. Мать семейства в садовых перчатках и фартуке пронеслась за стеклом. Она сердито выговаривала плачущей девочке, которая держала сломанный цветок: «Только посмей еще разок!..»

Томас чувствовал себя таким же подавленным, будто отчитывали его.

Сэм с сожалением улыбнулась. Все словесные пути вели к Нейлу; она знала это не хуже Томаса.

— Ну, — запинаясь, произнесла она, — можно знать и можно знать…

Привлекательным в профессии когнитивного психолога было то, что вы наизусть знали и могли безболезненно обойти вопросы, которые люди обычно задают в трудных ситуациях, — особенно все разновидности вопроса: «Как я мог так сглупить?» Томас точно знал «как»: он был человеком, а люди просто ужасны, когда дело доходит до самооценки и способности самообольщаться. Склонность верить льстивым утверждениям — что ты страшно много знаешь про все, что нужно знать им, что ты гораздо умнее, нравственнее, искуснее прочих — присуща всем и каждому.

Томас никогда не подозревал Нейла, поскольку всегда считал, что он, Томас, на очко впереди. Каждый считает, что на очко впереди всех остальных, и начинает сердиться, когда все оказывается наоборот. Как бы он ни любил Нейла, Томас всегда испытывал «жалость» к нему — нет, вы только подумайте, жалость! Нейл казался злополучным, несчастным со своим смещенным чувством уверенности в себе, узким взглядом на карьеру, с его неспособностью «расти». Подобно всякому другому, Томас превратил себя в глашатая того, что есть истина, а Нейл, бедняга Нейл, просто не соответствовал…

И вот теперь — такая издевка!

За окном проплывал Пикскилл: асфальт и бетон, рекламки розничных распродаж со скидкой, треплющиеся на ветру. Томаса охватило неистовое желание завопить. Это было безумие — бросаться в такой водоворот. И минуты не проходило, чтобы перед глазами у него не вставал образ Синтии Повски или, что еще хуже, Питера Халаша и Бобби Сойер… Что делаете вы, когда мир летит ко всем чертям, что делает в таких случаях любой здравомыслящий человек? Вы отступаете, сжавшись, прячетесь там, где чувствуете себя в безопасности — дома, — с теми немногими, в ком вы не сомневаетесь, которые зависят от вас точно так же, как и вы — от них…

Кстати, что он делает здесь? Гоняется за юбкой? Что может быть большей глупостью?

Полный идиотизм.

— Э-эй, где вы, профессор? — позвала его Сэм.

Томас откашлялся, провел ладонью по лицу. Сердце замерло у него в груди, пока он медленно, изучающе разглядывал ее профиль. Широко раскрытые голубые глаза внимательно следили за дорогой. В солнечном свете завитки волос, как спираль лампы, вспыхивали над чуть вздернутым носом.

Томас втянул воздух. Сэм пахла вишнями.

— Простите, агент.

«Надо было остаться с детьми».

— Боюсь, мне придется еще немного поднапрячь вас, профессор, — сказала Сэм, не отрывая глаз от расстилавшегося перед ними залитого солнцем пейзажа.

Приглушенно работало спутниковое радио. Голос из ток-шоу взволнованно парил над окружающими дорогу звуками, трепетно рассказывая о хаосе в китайской экономике.

— …саморегулирующиеся системы требуют прозрачности и гибкости.

— То есть, иными словами, демократии.

— Именно… Может быть, прежде чем информационные техноло…

Томас лениво проводил взглядом бензозаправочную станцию «Эксон мобил», подобную детской игрушке, ярко блестящей под темной хвоей столпившихся над ней елей. Вместо ответа он поймал себя на мыслях об ископаемом топливе, динозаврах, потом об археологах, устало бредущих сквозь песчаные бури пустыни Гоби…

— Хотите немного чипсов? — спросила Сэм, чтобы как-то его разговорить.

Она выудила из своей битком набитой сумочки хрустящий пакетик. Дразня, помахала им, так, словно Томас был угрюмым десятилетним подростком.

Добрые старые «Фритос».

— Нет, спасибо, — ответил Томас.

— Уве-е-е-рены?

Томас покачал головой и хмыкнул.

— Что вы хотите спросить, агент?

Сэм опустила пакетик на сиденье и пожала плечами.

— Боюсь, опять про Нейла. То, что вы, психиатры, называете «навязчивыми идеями», мы, федералы, называем «платой за аренду». Мне нужно знать, в каком мире он живет. Хочу пробраться в его внутреннее пространство.

— Подвиг, и не из легких, — сказал Томас. И после минутного колебания добавил: — Вы ведь достаточно разобрались в существе спора?

— Думаю, да, — задумчиво ответила Сэм. — Просто не понимаю, как кто-то мог… мог…

— Поверьте, это так.

Сэм кивнула.

— Судя по вашим вчерашним словам, Нейл представляется себе этаким миссионером, в поте лица распространяющим дурные вести. Вот почему я была так взволнована. Иными словами, умение свести концы с концами для нас, следователей, не менее важно, чем вам, психологам, докопаться до правильных мотивов. Без мотива все теряет смысл.

— И что дальше?

— Так вот, вчера вечером я думала… Нейл ведь не может быть миссионером, правда? Разве из этого не следует, что у него есть своя цель? И разве не об этом весь ваш спор, не о том, что все бесцельно?

Томас ошеломленно посмотрел на нее, обдумывая всю тщетность того, что собирался сказать. В людях была заложена схема, не только заставлявшая их действовать под чужим влиянием и мыслить узко, но и считать себя самыми свободомыслящими и неподвластными влиянию извне. Род человеческий был в буквальном смысле предназначен для легкого и бесповоротного программирования. Даже знание этого практически ничего не меняло. Можно было до бесконечности показывать им результаты различных исследований, они все равно продолжали винить другого, чужое мнение, иную книгу с регулярностью, какую можно было бы ожидать от механизма.

Томасу хотелось считать, что Сэм не такая, — почти так же, как хотелось считать другим себя.