и счастливо-пьяного рывка на круглую булыжную мостовую. Я сворачиваю в густо усаженный моими погодками-вишнями и сиренями двор пятиэтажки и направляюсь к гостеприимному потрепаному парадному, где на последнем этаже меня ждёт внушительная масляно блестящая жестяная дверь моей вписки. Покатые обшарпанные ступени пружинят под лёгкой кожаной поступью, и прогулочными счастливыми скачками я раскачиваю по воскресному праву сонный подъезд. Игривые пальцы бодро отстукивают жизнераждостные дроби по эмалированным облупленным перилам вплоть до самой двери. А вот тут мне предстоит впервые столкнуться с коварством тяпналяпных дешёвых замков — я вставляю свой ключ и пытаюсь открыть дверь. Делать всю эту конфузную тягомотину приходится как можно тише, потому что за дверью в трёх комнатах спят мои добрые и понятливые, а всё ж — таки живые хозяева, которых параноидальный подъём от ковыряния в замке в такую рань совсем не обрадует. Но ничего, увы, не выходит, а дальнейшие потуги неизбежно приведут к серии нервозных звуков, так что дело это мы откладываем. Я беспечно сбегаю тем же маршрутом на рахоженное крыльцо с обношенным порогом и закуриваю обнаруженный в досадном одиночестве у входа чинарик — надо что-то придумать, чтобы не ждать до опупения, потому как поспать и мне хочется, металлическому. И при взгляде на безалаберное ясное небо в моё поле зрения попадает корявая и не внушающая доверия водосточная труба. Ясно, конечно, что проникновение в окно перепугает моих приимцев пуще любого дверного лязга, но ведь всё можно сделать и тихо. Так что я нетерпеливо докуриваю бычок и примериваюсь к первой опоре по стене на пятый этаж. К счастью, всё же, когда я опасно пробираюсь по подоконникам до кухонного окна, выясняется, что открыто оно по новомодной немецкой системе в вертикальном режиме, и а переключить в удобный для проникновения можно только закрыв его изнутри. Так в конечном счёте я прихожу к трезвой мысли поднять самого чуткого одиноким дверным звонком и быстро юркнуть на своё душистое койко-место.

С каждым моим шагом, вплетающим нужную долю в квадратный ритм трамвайных рельс, небо становится светлее. Я останавливаюсь в пятнадцати метрах от непроходимо заклееной броской рекламой автобусной остановки ровно посередине улицы, и слева от меня замирает в неясном предчувствии её томный подъезд, а справа вытягивается приятным ожиданием её пробуждения бестрепетный бульвар. Времени у меня вагон, а лезть за более точным прогнозом в тусклый циферблат мобильника нет ни желания, ни резона. И я сворачиваю направо. Прохладный серебристый ветер пронизывает янтарное кружево осенней листвы, тополя-ипохондрики и девственницы-осины либерально выстраиваются почётным караулом моего прибытия. Я шагаю по разбитой, изрытой аллее в светлой и терпкой меланхолии осеннего утра, высматривая в разбитной череде спящик домин сюжет или хотя бы заурядную аннотацию к вафельному чаепитию. И вот прогулка выносит мой взгляд на риф щербатого остатками стёкол магазинного павильона, а дальнейший беглый осмотр этажей неопровержимо свидетельствует о горькой судьбине сносимого здания — все жильцы поспешили собрать манатки, а особо заспасливые прихватили в дорогу и оконные рамы. Я обхожу новорожденный обречённый сквот сбоку, цепко выхватывая распалившимся взглядом всё новые подробности запустения — вот здесь в павильоне, где некогда стояла касса на прилавке, лежат остывающие угольки, обрывки промасленной животным газеты и опустошённая бутыль беленькой. Вот тут уже пристроился разваленный помоешный диванчик в кучерявой бородке ветхих пружин. А вот и вход в первый подъезд зазывает меня настежь распахнутой дверью, оставленной жалко висеть на последней скрипучей петле. Я поднимаюсь по ступеням, изукрашенным прихотливой канвой строительно-мусорных отправлений бежавших, и устраиваю себе прелюбопытную экскурсию по расхристанному прошлому жильцов. В одной квартире на третьем этаже остались явственные следы фотографа, отдающие порнографическим душком. На стенах кое-как уцелели испачканные в мерзоте плакаты в стиле нуар, пол густо усеян обнаженными фото отчаянно некрасивых дам и девочек. По соседству обнаруживается с мясом оторванная от грифа зовуще алая дека советсткой электроакустической гитары. Но самое интересное ожидает меня под конец путешествия в тайную память вещей — в последенем подъезде маленькая однушка открывает моему ненасытному поиску старинную чугунную ручную швейную машинку Зингер в золотых узорах модернистской финифти. Когда машинка эта позже всплывает на вафельном чаепитии, на меня низвергается горестный детский укор талантливого модельера — жаль что я так и не притащил эту рухлядь к ней.

Мы с ней прогулочным шагом восходим по песчаной коричной тропе на обросший шерстяной травой и колкими дубами склон холма. Склон вздувается буграми велотриальных мозолей, но земляные трамплины сегодня необитаемы, а прохаживающиеся в изобилии по звенящему парку субботние мамаши с шаткими колясками доверяют своих спиногрызов всё больше плавно укачивающим тропкам. Она одета весенне и сладостно в узкое фигурное пальто тонкой бежевой кожи, воздушные шаровары и замшевые островерхие сапоги до колена — всё в тон медной пушащейся гриве. В голове моей начинает навязчиво ворочатся заманчивый замысел, и взяв леди под руку, я сворачиваю на невинную одуванчиковую поляну. Здесь я на некоторое время покидаю её, отметив уход обещающей тайну улыбкой, и скрываюсь в зарослях. Из царапающихся котёнком кустов я прихожу с нежно зажатым в кулаке приключением, значительно выпрямляюсь под её взглядом и спрашиваю: "Ты мне веришь?". Ответ утвердительный, а как может быть иначе в нашей исключительно литературной игре. Я раскрываю с должным почтением ладонь, на которой лежат две безобидные в этой дозировке ягодки. Но безобидность их в мой сценарий не входит, и пользуясь репутацией биолога, я сгущаю краски, обещая мучительную смерть на исходе бесконечно яркого времени её последних суток. Конечно, я оставляю ей выбор, но сам с истерической улыбкой бессмертного проглатываю свою порцию зелья. Она не долго колеблется и глотает вторую ягодку наобум, трогательно глядя на меня прощальным взглядом. Но, как и задумано, игра на том не окончена и я раскладываю перед её мятущимся умом пестрый пасьянс путей спасения. Первым она решает испытать самый доступный и соблазнительный вариант смены износившейся судьбы — отчаянный бег с закрытыми глазами до первого, судьбоносного препятствия. Итак, дрожащие глаза лани закрыты, и она срывается в неудержимый галоп — скорость приличная, и вставшее на пути слюдяное озеро почти уже встречает её ледяными брызгами, но она неловко слетает на обочину и распластывается на коварном сплетении корней — меня накрывает неожиданное солоноватое облегчение.

Демон

Не стоит ослаблять бдительность при удачной посадке на кольцевую.

Путь — это всегда испытание.

Тихо едет

Селёдка в бочке

Солён маринад

И так рёбра хрустят, а тут, как назло, перед моей станцией залетает

в вагон ватага лихих гой-хлопцев, как поршень в