– А маленькому Нику всего три года. Разве он не сможет полюбить меня?

– В таких вопросах ничего заранее нельзя предусмотреть и угадать, – ответила Антонина.

– До моего совершеннолетия, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я не знал, что Иван Егорович не родной отец, и никогда бы не узнал, если бы вы не сказали мне.

– Леша, мы должны были сказать, чтобы ты ненароком не узнал от других, случайно, и тогда это известие шокировало бы тебя, травмировало, могло бы даже вылиться в неприязнь к нам, ссору, да мало ли что.

– Успокойся, мама Тоня, я ни в чем не упрекаю вас. Вы все сделали правильно. Я напомнил об этом лишь потому. что хотел еще раз подтвердить: как сильно я любил вас обоих, не зная правды, так же любил и потом, когда узнал все, и люблю до сих пор. Папа всегда был моим папой – и до, и после того, как все выяснилось. Для меня ничего не изменилось, даже наоборот – я стал еще преданнее и крепче любить вас. И когда мы говорим о Юле, то проблема, во-первых, в ней самой: я не знаю, полюбит ли она меня, а во-вторых, как она отнесется к возможности усыновления мальчика.

– Знаешь, когда мы решали с Иваном эту проблему, у него уже не было родителей, а у меня осталась только мама, которая после смерти папы находилась в таком состоянии, что сама нуждалась в нашей заботе и не могла нам ничего посоветовать. Поэтому решение мы принимали сами, и ответственность лежала только на нас. Но у Юли есть мать, еще молодая женщина, к тому же вытянувшая самостоятельно, на себе воспитание и образование дочери. Огромное значение будет иметь и ее мнение, придется с ним считаться.

– Понимаю… – невесело согласился Алексей.

– Ладно, не вешай нос. В любом случае сейчас мы с тобой ничего решить не сможем, нужно время и терпение. Все само собой образуется.

– Хочешь сказать, поживем – увидим? Психотерапевтический прием… понимаю.

– Солнышко, нельзя форсировать события.

– Я и не собираюсь. Буду ждать, иначе можно все испортить.

– А теперь пойдем в гостиную, Юля, наверно, уже переговорила с мамой.

День выдался пасмурный, и Галина решила поваляться с книжкой в номере, а то с приезда в Гагры печатного слова не видела. Она пошла в ванную комнату, встала под душ, блаженно зажмурилась и вдруг услышала стук двери. Быстро выключила воду, завернулась в полотенце и с удивлением обнаружила, что в комнате она не одна: перед ней стояла не менее удивленная Лариса, соседка по московскому дому.

– О господи! Как ты меня напугала, Лариса!

– А ты? Я чуть в обморок не упала!

Через минуту обе женщины хохотали и, перебивая друг друга, выясняли причину такой неожиданной встречи. А все дело в том, что многие номера гостиницы «Гагрипш» были спроектированы таким образом, что двери двух соседних комнат выходили в один санузел. Если в ванную входил постоялец одного из номеров, он должен был изнутри запереть задвижкой дверь в соседний номер, и спокойно пользоваться благами цивилизации, не боясь быть застигнутым в неглиже или, того хуже, верхом на толчке. Ну и конечно, случалось такое, что либо кто-нибудь забывал перекрыть доступ в ванную соседа, либо, уходя оттуда, забывал убрать задвижку, и тогда несчастный сосед лишался возможности справить свои естественные надобности. Такая вот хитрая конструкция гостиничных номеров постоянно создавала самые неожиданные ситуации, порой забавные, а чаще неприятные. И тогда гнев опростоволосившихся постояльцев сваливался на головы администрации, которая, в свою очередь, кивала на принца Ольденбургского, на его архитектора, инженеров и строителей. Но… иных уж нет, а те далече…

Именно так и случилось на этот раз: Галина забыла закрыть дверь в соседний номер, а Лариса, приехавшая рано утром, поселилась в соседнем номере и с дороги решила принять душ. Ну а дальше сыграл свою роль случай – надо же было московским соседкам ненароком оказаться и здесь соседками!

Галина была знакома с Ларисой скорее по институту, нежели по дому – они жили в разных подъездах. В институте Лариса активно занималась самодеятельностью, играла, и не безуспешно, в драматическом кружке, руководимом актером Малого театра. Драмкружок пользовался большим успехом, часто показывал свои спектакли на институтских вечерах, выезжал на разные смотры студенческих коллективов в Ленинград, так что Лариса была достаточно популярной личностью, по крайней мере, в масштабах института. Два года назад она окончила институт и с таким же рвением, как увлекалась театром, ринулась в науку – не без помощи матери, невропатолога-консультанта в кардиологическом отделении больницы, она поступила туда и очень удачно попала под крылышко опытного кардиолога.

Несмотря на разницу в возрасте, а возможно, именно поэтому, они с Галиной еще в институте как-то сблизились. Лариса часто откровенничала с ней, прислушивалась к ее советам, не без основания считала ее мудрой женщиной и слегка завидовала многочисленным Галиным бракам. Сама же мечтала о замужестве чуть ли не с последнего класса школы. Пожалуй, это была не просто мечта, а навязчивая идея, порой приобретающая маниакальный характер. Благо бы она была дурнушкой, в подобных случаях такая тяга к замужеству объяснима страхом остаться в старых девах, но Лариса была девушкой привлекательной, с ярким, неординарным лицом: чуть-чуть косой разрез зеленых глаз, задорный вздернутый носик, чувственные губы и кипа каштановых волос, слегка отливающих медью. Жила она с матерью и младшей сестрой-погодком в небольшой двухкомнатной квартире. Отца не помнила, вернее, вовсе не знала, а мать никаких сведений о нем не считала нужным сообщать дочерям, которые сами однажды поняли, что отцы у них разные, хотя отчества одинаковые – обе Вадимовны, как и мать, Александра Вадимовна. Впрочем, это было ясно любому, кто знал их семью: насколько Лариса была привлекательной, пикантной, как говорили мужчины, настолько некрасивой и лишенной всякого обаяния уродилась младшая дочь Александры Вадимовны. Понятно, что постоянная зависть и ревность к старшей сестре то и дело выливалась в ссоры, которые переходили в громкие скандалы с криками, швырянием предметов друг в друга и даже уходом из дома. Убегала всегда Лариса – к подругам, иногда к Гале. Примирение наступало через несколько дней, и тишина временно возвращалась в дом.

Любопытно, что мать никогда не вмешивалась в эти скандалы, не пыталась ни рассудить, ни примирить дочерей. Она мало бывала дома: много работала – и на основной работе, в неврологическом отделении больницы, и консультантом в кардиологии. Кроме того, у нее была своя личная жизнь – одновременно два любовника: один – известный музыкальный критик и филофонист, другой – инженер из Харькова, часто приезжающий в командировки в Москву, где всегда бронировал номер в гостинице «Москва». Иногда он вызывал ее, и тогда, прихватив пару отгульных дней и воскресенье, она мчалась на Украину, в какой-нибудь маленький заштатный городок, но никогда не в Харьков – конспирация у инженера была на высоком профессиональном уровне. Оба ее любовника, разумеется, были женаты.

Симпатичная моложавая женщина вовсе не собиралась портить себе настроение из-за постоянной свары между дочерьми, она строго следила за своей фигурой, лицом и одеждой. Умела со вкусом одеться, добыть модную тряпицу, потом переделать ее и, чтобы не приелась, продать. «Достаточно того, что я пашу на них с утра до вечера, а жертвовать собой – увольте», – говорила она. Стоило появиться на рынке первым ягодам или фруктам, она за любые деньги сразу же покупала для себя, а не для дочерей, и первую ягоду, размяв, накладывала на лицо в виде маски. Если кто-то осуждал ее за это, она с улыбкой отвечала, что из трехсот граммов клубники одна ягода для желудка ничего не значит, а для лица – прекрасная маска и выходит дешевле, чем у косметичек, неизвестно что там намешавших и нахимичивших. Что же касается дочерей, то она уверяла, что в детстве скормила им тонны фруктов и теперь имеет право позаботиться и о себе. Яблоки, груши, арбузы – все шло в ход, все оказывалось на ее лице, предварительно протертое, раздавленное. И надо сказать, кожа этого лица отличалась безупречной гладкостью и молодостью.