Пальцы графини все еще белели на шее русского кучера.

«Образы моей души стали призраками и теперь делают там, внизу, свое дело», – догадалась Поликсена, и новая мысль мгновенно пронзила ее: сейчас она наконец свободна от них и на некоторое время может быть сама собой…

Тогда, словно внезапно ощутив ее близость, Отакар поднял голову, его глаза безразлично взглянули на нее.

В них было так хорошо знакомое ей выражение сна и отрешенности.

«Он видит, но ничего не слышит, – поняла Поликсена, – слова одержимого предназначены не ему; исполнилась молитва того голоса в липовом дворе: «Благословенная Матерь Божья, внемли страсти, пожирающей его, но да не запятнает его рук кровь человеческая».

И чувство любви к Отакару, любви такой безмерной и – как казалось ей раньше – такой невозможной для человеческого сердца, разом заполнило ее, как хлынувший органный псалом.

И тогда темная завеса будущего пала, и она увидела Отакара со скипетром в руке – призрак, слившийся с ним несколько минут назад, обрел в ее глазах плоть и реальность, – призрак, увенчанный королевской короной!

Только теперь она поняла, какая страсть владела Отакаром – ради нее!

«Моя любовь всего лишь слабое отражение его любви». Она почувствовала себя совершенно разбитой и опустошенней.

Речь Зрцадло казалась ей теперь далеким шепотом: он говорил о закатившейся славе Богемии и о блеске ее грядущего величия.

Вот оно: «Король!» Она не ослышалась, он сказал: «Король?»

Поликсена заметила, как вздрогнул Отакар, неподвижно глядевший на нее, – словно внезапно ее узнал. Он сильно побледнел и, борясь с обмороком, схватился за сердце.

Тогда торжествующий рев взорвал воздух, заглушая последние слова актера:

– Ян Жижка! Наш вождь – Ян Жижка из Троцнова!

Зрцадло указал на Отакара и проревел в обезумевшую толпу какое-то слово.

Поликсена его не расслышала – видела только рухнувшего без сознания возлюбленного, слышала только свой собственный срывающийся крик:

– Отакар! Отакар!

Все взоры метнулись в ее сторону. Она отпрянула назад.

Вскочила. Столкнулась с кем-то в темноте.

«Это тот самый горбун с замковой лестницы», – мелькнуло в голове; рванув дверь башни, она мгновенно пересекла липовый двор и исчезла, погрузившись в мутное море ночного тумана.

Заветный день приближался гигантскими шагами, из года в год знаменуя собой событие первостепенной важности в жизни господина императорского лейб-медика: 1 июня! Поездка в Карлсбад!

И вот утром на восходе солнца красножилетный кучер ходит кругами около королевского Града, дожидаясь, «пока не стукнет то оконце» и он наконец сможет прокричать высунувшейся экономке новости, ласкающие слух «милостивого пана»: новая сбруя начищена до зеркального блеска, карета, выкрашенная эмалевым, растворенным на нефтяном эрзаце лаком, слава Богу, высохла, а Карличек уже оглашает стойло нетерпеливым ржанием.

Господин императорский лейб-медик сгорал от нетерпения в ожидании отъезда.

Вряд ли есть еще на свете такой город, как Прага, к которому так охотно поворачиваются спиной при отъезде и так неудержимо стремятся назад, едва покинув.

Господин императорский лейб-медик не был исключением из правила, тоже являясь жертвой этой необычной силы отталкивания-притяжения, хотя жил то он вовсе даже не в Праге, а скорее наоборот – на Градчанах.

Вся комната была заставлена упакованными чемоданами.

Этой ночью господин императорский лейб-медик, впав в какое-то неистовство, послал к черту всех Богемских Лиз, старых и юных, всех Зрцадло, маньчжоу «Зеленых лягушек» – короче, исторгнул из своих пингвиньих недр настоящий ураган энергии, позволившей ему все достойное Карлсбада содержимое шкафов и комодов менее чем за час втолкнуть в жадно раскрытые пасти саквояжей и кожаных сумок, а потом до тех пор подпрыгивать на раздутых чемоданах с вылезающими фалдами, галстуками и подштанниками, пока их сопротивление не было окончательно сломлено и замки наконец не защелкнулись с отчаянным стоном.

Помилованы были только ночная рубашка и пара домашних туфель с вытканными тигровыми головами в венках бисерных незабудок. Да и то лишь потому, что, чувствуя приближение приступа, он их заботливо укрепил на люстре, не без основания опасаясь, как бы при виде его слепой ярости они не расползлись по углам, став на несколько недель без вести пропавшими.

Туфли в настоящий момент были у него на ногах, а в рубашку – нечто вроде ниспадавшей до пят власяницы с золотыми пуговицами (сзади камергерская пряжка, отстегиваемая во время приема сидячих ванн и т. д., скрепляла длинные полы) – он кутал свое тощее тело.

В таком виде он мерил комнату нетерпеливыми шагами.

По крайней мере так он полагал.

На самом деле господин императорский лейб-медик лежал в постели и спал – правда, беспокойным сном готового к отъезду праведника, но все же спал и даже видел сны.

Сны всегда были досадным сопутствующим явлением его карлсбадского предприятия; приходили они всякий раз в мае, а нынешним маем прямо-таки замучили его. В прежние годы лейб-медик все свои видения упрямо заносил в дневник – пока до него наконец не дошло, что этой безнадежной попыткой обуздать непокорные сны он только усугублял дело.

Итак, ему не оставалось ничего иного, как, удовлетворившись неприятным фактом скверных майских сновидений, смиренно уповать на оставшиеся одиннадцать месяцев гарантированного многолетней практикой глубочайшего полуобморочного сна. Расхаживая взад и вперед по комнате, он случайно остановился перед висевшим над кроватью календарем. Неприятно удивленный, он увидел на нем все еще не оторванный по неизвестной причине листок «30 апреля» – мерзкую дату Вальпургиевой ночи.

«Да ведь это ужасно, – пробормотал он, – еще целых четыре недели до 1 июня? А чемоданы уже уложены! Что же мне теперь делать? Не могу же я завтракать «У Шнеля» в рубашке! Неужели придется все снова распаковывать? Какой кошмар!» Лейб-медик представил себе, как обожравшиеся сверх всякой меры сумки плюются его гардеробом – чего доброго еще и рыгать начнут, как от рвотного камня. Он уже видел, как бесчисленные, всевозможных пород галстуки обвились вокруг него подобно гадюкам, сапожные щипцы, разгневанные длительным заточением, собираются вцепиться ему в пятки своими рачьими клешнями и даже розовая сетка, похожая на детскую шапочку, только с белыми мягкими лайковыми ремнями вместо тесемок, даже она… нет, это уже верх всякого бесстыдства, совершенно непозволительного какому-то предмету обихода! «Ни за что, – решил он во сне, – чемоданы останутся закрытыми!»

В надежде на ошибку господин императорский лейб-медик нацепил очки, намереваясь еще раз исследовать календарь… В комнату вдруг хлынул ледяной холод, стекла очков сразу запотели.