Как там врачи говорили — склонность к галлюцинациям? Блин. Позорище. Но зато интересно, гы-гы.

Я еще раз оглядел комнату, постаравшись вернуть широкий взгляд, — бесполезняк, ушел куда-то, и дичь не чувствуется, даже следа нет. Я расслабленно потряс опущенными руками, разминая занывшие трицепсы да плечи, выключил везде свет и зашаркал обратно к компу выяснять, что там теперь показывают — и откуда, собственно. Не, надо еще спальню посмотреть. Оттуда же тень выперлась.

Я распахнул дверь — и тяжелая черная тень с воплем бросилась на меня.

В детстве я думал, что выключатели на самом деле ничего не выключают, а только включают. Когда щелкаешь качельной кнопкой вверх, лампочки гонят свет, а когда щелкаешь вниз, лампочки гонят тьму. Так же быстро, как и свет, — так, что пррынь, и сразу вся комната залита. Днем это не слишком заметно, но днем и свет лампочек не слишком заметен. Потом я придумал, что выключенная лампочка не гонит тьму, а высасывает свет, а тьма рождается сама по себе. Теперь я понимаю, что сама по себе она не рождается. Само по себе ничего не рождается. Родители нужны. Они есть у темноты. Они есть у страха. Они есть у злобы. Одно неосторожное движение, и ты отец, шутят пацаны. Но это не шутка. Особенно когда речь о темноте, страхе или злобе.

Первый раз в жизни я ночевал дома один. Лежал в темноте и старался не выпускать из себя страх и злобу. Вернутся — самому хуже будет. А вернутся обязательно.

Квартира притворялась пустой — старательно, но не очень успешно. То холодильник с ножки на ножку переступит, то труба в ванной откашляется, то какие-то звуки из вентиляции донесутся — ну, будем считать, не из вентиляции, а через вентиляцию. А что, может быть — время не слишком позднее, полуночи еще нет. Соседи по дому блукают — дядя Рома с тетей Ларисой, например, — или телик смотрят. И никто не притаился под запыленной пластиковой решеточкой или за латунным крестиком слива в ванне, перебирая когтистыми ножками и прикидывая, пора уже вылезать или подождать, пока одинокий хозяин вырубится.

Не было у меня такого, чтобы ночь, а я дома один. Всегда более-менее полный комплект. Ну, папа в командировки ездил, но остальные-то всегда рядом. Нас с Дилькой раз всего и оставили, когда все, ну, началось. Дилька обуза, конечно, и доставала та еще, но и польза от нее была, оказывается, заметной. Отвлекаешься, и не страшно.

Да и сейчас не страшно. Пусто как-то. И снаружи, и внутри. Будто огромные нужные куски рядом с тобой и из тебя вырезали, а оставили пустоту и ощущение, как в первый день после того, как зуб вырвут. Назавтра привыкаешь, а сперва все время лазишь проверить и удивиться, какая дырка большая. Она затянется. Зуб вырастет. Мои вернутся. Чего тосковать? А все равно.

Пустота, если подумать, не была совсем свистящей. За стенками соседи, ближе — еще кто-то, о ком думать не хотелось. Ну и кот, само собой. Но про него тем более не хотелось думать. Испугал так, козел.

Он меня чуть двойным убийцей не сделал. Когда кот вылетел из спальни, я ж почти надел его на лезвие, ну и себе без малого затылок о стенку расквасил, так назад шарахнулся. Спасибо застыл вовремя. А кот пролетел мимо, скрылся на кухне, погремел там и тут же вышел обратно, весь довольный. Подошел, встал рядом подвзорванным колобком из Африки и уставился на меня возмущенно. Он, блин! на меня, блин блинский!! возмущенно, блиндажный блинский блин!!!

У меня и орать сил не было. Я сполз по той самой не добившей меня стеночке, подождал, пока сердце перестанет из ушей выпрыгивать, сказал «Эх ты», сходил в спальню, закрыл дверь на балкон и убрел выключать комп. Хватило мне на сегодня виртуальных радостей и чудес.

Изображение коридора с загадочными тенями и прочими жутиками шло от камеры, которую я сорвал в больнице, — это я уже понял. Но разбираться в тонкостях, искать шутника, который мог записать ролик про тень в коридоре и гнать его на комп, а тем более заново придумывать уже кем-то придуманный способ ловить картинку с выключенной и поломанной камеры без проводов я не стал. Повернул объектив к стене и загасил всю технику. Знаний мне по-любому не хватит. А хватит — так надо будет за Нобелевской премией ехать. У меня, извините, других дел полно. Перед школой выспаться, например.

По уму надо было däw äni позвонить. Но папин телефон так и не включился, а плясать вокруг него или хвататься за мамин было поздно. С утра плотно возьмусь.

Еще имело смысл до отбоя разобраться с тенями и прочей мистикой. Так себе смысл, честно говоря. Напрашивались два способа: искать объяснения или охотиться. Но дом не место для охоты. Нельзя здесь охотиться, выслеживать или с оружием ходить. Я это с опозданием вспомнил, но жестко и навсегда. Так что зря я с ножиком-то. Где он, кстати? Ладно, надо будет — найдется.

А объяснения сами не найдутся. Как говорит половина учителей, не надо гадать, надо знать. А я про городские чудеса, канализационных страшилищ и тени выключенных камер не знал ничего. И подсказать было некому, я думаю, в принципе. В лесу хоть Карлыгачбикя-аби была, которая могла объяснить и научить. Так и сделала, наверное, хотя я по-прежнему не помнил, когда, как и что произошло. Здесь бабки не было. Кот был — приперся и сел на пороге зала. Молча жмурился и зевал так, что голова на две части разваливалась.

А других знающих нет, никого. Не верил я в специальных людей, которые сидят где-нибудь на третьем этаже под кондиционерами, пьют воду из кулера и пишут методички про мелкую нечисть из водопровода и канализации.

Я холодно поглядел на кота и сам принялся зевать. Дозевался до сонливости, пошел чистить зубы, присев на край ванны, и чуть в нее не свалился. Заснул, кажется.

Отплевался, добрел до кровати и рухнул не раздеваясь. Сил не было раздеться. И с будильником что-нибудь придумывать тоже. Ну, просплю, значит судьба такой. А просплю обязательно. Потому что фиг меня разбудишь до завтрашнего вечера, подумал я — и стал мучиться мыслями про темноту и одиночество.

Долго мучился. Минут пять. И незаметно соскользнул в мягкое черное блаженство. Оно было ласковым и теплым, словно тихонько несла меня тыща сытых котов, а другая тыща бережно елозила по мне кверху пузом, растирая пушистыми спинами и щекотными хвостищами. Я размяк и растекся, кончиками пальцев слабо шевеля гладкий мех на плотном широченном загривке, а хозяин загривка мелко вибрировал от довольного урчания, скалил мелкие острые зубы и щурил глаза, изредка вспыхивая длинным лежащим зрачком.

Я обмер, пытаясь и разглядеть отвернутый от меня зрачок, и выдернуть руку из гладкой теплоты — она охватывала пальцы все плотнее, будто всасывая в беззубую, но хищную пасть. А чернота затекала в уши, нос и глаза, мягко и ласково, глуша и выдавливая мысли, чувства и звуки — все, кроме одного. Еще одного. Еще.

Я засипел и выдрался непонятно куда, но в сторону, с которой доносилось надоедливое позвякивание сдвинутого по октаве дверного звонка. Не дверного, с трудом сообразил я, ощупывая тьму вокруг. Телефонного. Папина мобила, про которую я почти забыл, аукала колокольчиком эсэмэски. Я, пошатываясь, настиг трубку и потянулся отцепить ее от провода, и тут она завелась. Сигналы текстовых сообщений пошли подряд, влипая друг в друга, — дыньк-дынькдынь-ньк! Безобразие, между прочим. Порядочные мобилы так себя не ведут, особенно отключенные.