– Следовательно, – подытожил Ираклий, – они друг друга воспринимают как отдельно существующих людей. Не совсем понятно, правда, как они общаются.

– Как вы считаете, коллеги, – прервал я их абстрактный, чисто теоретический диалог суровой конкретикой. – Кто из них совершил жестокое убийство: Бережков или Макар? Согласитесь, что убивать должен был кто-то один. И, возможно, даже не посоветовавшись с другим.

Мне показалось, что уверенность присутствующих в том, в чем они только что убеждали друг друга, после моего вопроса слегка пошатнулась.

– Сложно сказать, Илья Николаевич, – развел руками заведующий, – кто конкретно замахивался молотком в решающий момент. Согласен, что убийца должен быть один, второй мог и не знать о случившемся. Теоретически можно предположить даже наличие шизофрении у одного из них, а другой может быть вполне адекватным. Так же, как и наличие диабета. Но это лишь предположение, подтверждений нет, ты знаешь.

– Такое впечатление, словно бредем в дремучем лесу, – вставил, как предохранитель в схему, Ираклий фразу в разговор.

– И еще, пока не забыл, – схватил меня за руку Давид Соломонович. – Помнишь, ты говорил, что с Бережковым разговаривает мертвая Синайская голосом Макара?

– Помню, – с оттенком обреченности произнес я. – И мне до сих пор сей феномен кажется необъяснимой фантастикой.

– Я тут на днях листал одну из последних монографий Эккерта, это профессор из Набережных Челнов, у него описан случай диссоциации, когда одна половина разговаривала с другой голосом его умершей матери. Подчеркиваю, не своим, а материнским голосом. Напрямую общение было невозможно, а через посредника как бы – в данном случае через мать…

– Что вы хотите этим сказать? – напрягся я.

– Это еще один аргумент в пользу раздвоения, то бишь невменяемости.

Произнеся это, Давид Соломонович подошел к окну и принялся разглядывать что-то, происходящее во дворе поликлиники.

– Ау, коллеги! – Ираклий поднялся с дивана, хлопнув несколько раз в ладоши. – Вы что! Мы не должны сворачивать с материалистических позиций ни при каких условиях. Когда двое находятся в одном теле, не может один из них болеть чем-то, чем не болел бы другой. И разговаривать любым голосом кроме своего собственного! Это как в анекдоте про трехголового Змея Горыныча: как пить, так в одиночку, а как, простите, блевать, так всем трем головам.

– Ты забываешь про внушение, – заметил Немченко. – У таких больных оно чрезвычайно развито. Вспомни, как появлялись рубцы на шее у шизофреников, которые считали себя повешенными в другой жизни. Кстати, я не удивлюсь, если на теле Бережкова после сегодняшней галлюцинации вдруг обнаружатся гематомы от полученных ударов.

– Но как можно заболеть перманентно сахарным диабетом и потом от него излечиться! – стоял на своем Ираклий. – Тут одного внушения маловато! То же самое касается и шизофрении. У них же один мозг на двоих!

Либерман, стоявший до этого у окна, обернулся, по-видимому решив подытожить затянувшуюся дискуссию:

– Поскольку анализ мы сделать не успели, то утверждать, что Макар болен диабетом, а Костя Бережков нет, мы не имеем никаких оснований. Мне кажется, у Ильи Николаевича припрятан еще один аргумент, иначе бы он так резво не стал вчера вызывать сестру из лаборатории для анализа.

– Есть кое-что, – подал я голос. – Дело в том, что обе жертвы Лекаря, с которыми мне удалось побеседовать, в один голос утверждают, что от него попахивало ацетончиком… Это невольно наводит на мысль о диабете. Поэтому, собственно, я и стал звонить.

– Может, парень был просто пьян, – с сомнением заметил Немченко. – Или, простите, с бодуна?

– Думаю, что женщины это определили бы.

– Как я понимаю, ты сомневаешься? – спросил напрямую Артем. – Считаешь, Лекарь притворяется? Такое возможно?

– Во всяком случае, спешить не надо, – ушел я от прямого ответа, – в нашем распоряжении еще есть время, и у меня – огромное количество не заданных Лекарю вопросов.

– Это делает вам честь, коллега, – сыронизировал с ухмылкой Ираклий, протягивая мне флешку. – Здесь то, что удалось записать во время вчерашней душещипательной беседы с Макаром Афанасьевичем.

– Благодарю, сейчас же сброшу себе на компьютер и верну носитель. Думаю, там есть что посмотреть.

– Вот и замечательно. Как видим, коллеги, случай, как бы классифицировал вождь мировой революции, архисложный, – подвел итог Либерман. – Поэтому попрошу оказывать всяческую помощь коллеге Корнилову. А пока на этом закончим и приступим к текущей работе.

То ли перевоплощение в своего шефа сказалось благотворно на самочувствии, то ли радость от осознания того, что наконец-то досмотрел злополучный сон до конца, оказалась решающим фактором, – так или иначе, на беседу Лекарь явился в прекрасном расположении духа.

– Непонятки между нами, Илья Николаевич, – начал он полушутливым тоном после приветствия. – Почему меня так прицельно исследуют на сахарный диабет? Может, он и появится когда-нибудь, но сейчас его нет. Симптоматику его я знаю, уж поверьте. Вот Макар Афанасьевич…

– Что Макар Афанасьевич? – уцепился я, как клещами. – У него диабет?

– Думаю, да, хотя он не любит об этом говорить. Но по косвенным признакам можно судить.

– Что ты имеешь в виду?

– Например, он себе никогда не позволяет сладкого. И голодовок тоже не устраивает. У него строгий режим питания. Иногда случалось, что выходил после операции в предобморочном состоянии. Если операция затягивалась, говорил, чтобы заканчивали без него, так как ему надо срочно перекусить, потому что сахара упали.

– И что, уходил с операции?

– Конечно, не падать же в обморок.

В принципе, этого было достаточно, чтобы уличить Бережкова в полной лжи. С одной строны, хирург не может уйти на середине операции на сердце, поскольку за него ее вторую половину никто не сделает. С другой – если хирург страдает таким типом диабета, ему, скорее всего, запретят проводить столь сложные и длительные по времени операции.

Но что мне даст это разоблачение в данном случае? Оно не сыграет ни в пользу вменяемости Лекаря, ни в пользу его невменяемости. Ни в ту, ни в другую сторону я не продвинусь. Он может, будучи кондовым шизофреником, свято верить в то, что городит тут мне с три короба. И может быть совершенно адекватным, правдоподобно неся здесь ту же самую околесицу.

Самым трагичным было то, что эту двоякость, эту мою шаткость и уязвимость, похоже, понимал не я один. Из-за стекол очков сквозь маску какого-то почти детского восприятия реальности, сквозь пелену лжи и притворства на меня, глумясь и ухмыляясь, время от времени проглядывало такое, от чего я сам запросто мог «съехать с рельсов».

Меня так и подмывало напомнить ему, как он ползал у меня в ногах, как умолял не писать заявление… Но это смотрелось бы как вспышка гнева, неконтролируемая эмоция, не более.