И тут обнаружилось, что места эти обитаемы. Где-то неподалеку перекликались голоса, торопливые шаги прогрохотали по железу над самой моей головой, эхо их отозвалось глубоко внизу, а потом вдруг раздался звук, точь-в-точь похожий на вопль большого стадиона в момент гола. Напрасно я искал хоть какую-нибудь щелку в высоченном заборе. Он был надежно склепан из одинаковых щитов с изображением черепа и надписью «Не влезай — убьет!». Мне так и не удалось увидеть, что там, за ним, происходило…

Я двинулся дальше в дебри коридоров, но не сделал и десяти шагов, как снова услышал голоса, на этот раз совсем рядом.

— Ну и вот, — спокойно сказал кто-то над самым моим ухом, — значит, режешь все это меленько и заливаешь квасом…

— Рассолом можно, — вставил дребезжащий голосок.

— Рассолом — это по зиме, — нетерпеливо возразил первый, — только уж зелени никакой не положишь зимой, яйца да колбаса — вот и вся окрошка. А летом — и петрушечки добавишь, и укропу, огурчиков свежих… А квасок-то ледяной, ах! В жару, под черемухой сидя, окрошечки пошвыркать — какое отдохновение!

— Да-а… Сюда бы сейчас кваску ледяного… — просипел кто-то без голоса.

— Как же, жди! — весело подхватил совсем молоденький тенорок. — Вон рогатый идет кваску поддавать!

— Ну, накатит сейчас! — проворчал рассказчик про окрошечку.

За стеной послышались гулкие шаги, звякнуло железо, стены завибрировали от мощного гудения, какое издает пламя, вырывающееся из доменной топки. Что-то заклокотало там, проливаясь с тяжелым лавовым плеском. Меня вдруг обдало жаром. Я отскочил от раскаленной стены подальше вглубь коридора. Стена на глазах наливалась малиновым свечением. И тут раздались вопли. Никогда в жизни мне не приходилось слышать ничего подобного. В голосах, которые я почти научился различать, больше не было ничего человеческого. Я слышал захлебывающийся, запредельный животный визг, верещание, хрип, издаваемый самой плотью, уже лишенной разума, потому что разум не способен вынести такое. Не знаю, как я сам не потерял рассудок, слушая эти последние вопли сжигаемых заживо людей. Через несколько мгновений с ними было покончено. Из невидимых щелей струйками потянулся дым. Лава, вероятно, схлынула. Стена, потрескивая, медленно остывала.

Я хотел бежать отсюда как можно скорее и дальше, но не смог сделать ни шагу. Ноги, будто и впрямь ватные, как пишут в книжках-ужастиках, бессильно подогнулись, и я сел на пол по-турецки.

Страшно. Отчаянно страшно. Не то слово. Господи, что я наделал! Как я оказался здесь?! Неужели и со мной будет то же самое?!

Ответом мне был глубокий вздох из-за стены. Странный какой-то вздох. Впрочем, я мог ошибиться. Возможно, это был не вздох, а просто кто-то сладко зевнул.

— Ну и вот, — сказал знакомый голос. — Окрошечка — это днем, пока жара. А к вечеру у меня уху подавали.

— Сомовью! — с готовностью подхватил дребезжащий голосок.

— Отчего же, можно и сомовью, — благосклонно согласился рассказчик. — Стерляжья также хороша. Да мало ли разных! Налим, ёрш — всё дары природы!

— Караси в сметане жаренные — вот вещь! — заявил молодой тенорок.

— А у меня в Кесарии, — вступил в разговор новый голос, раскатистый и повелительный, — всегда были эти… угри.

— Тьфу, прости, господи! — проворчал рассказчик. — Мы ему про еду, а он про угри…

— Я также говорю о еде, — продолжал повелительный голос. — К моему пиршественному столу подавались морские угри незабвенного вкуса…

— Незабвенного! Ты, Юлич, со своим склерозом, молчал бы уж! Это когда было? При царе Горохе?

— Я не обязан помнить местных царей, — высокомерно заявил любитель миног, — всех этих иродов и горохо… доносоров. Все их жалкое величие ничтожно по сравнению с незыблемой твердыней власти императора Августа Октавиана, озарившего…

— Ну, Юлич, понес! — загалдели вперебой голоса. — Так хорошо врал про угрей незабвенного вкуса! Зачем императора-то приплел?

— К столу императора, — немедленно заявил Юлич, — подавались угри и миноги. А также дорада и священная рыба египтян мормирус…

Кто-то громко и голодно причмокнул.

— Да что говорить! Щас бы хоть воблы! Под пивко-то, после жару…

Я, наконец, почувствовал, что могу двигаться. Ужас, заковавший меня, сменился сначала изумлением, потом недоумением обманутого человека и, наконец, жгучим любопытством.

Что же там все-таки происходит? Трагедия или водевильчик? Пытка, казнь или гастрономический семинар? Может быть, я зря так испугался, и меня ждет не такое уж страшное будущее? Пора это выяснить!

Не поднимаясь с пола, я пополз вперед, вдоль стены, еще пышущей жаром, и сразу за поворотом коридора обнаружил дверь. Это была массивная стальная плита с колесом, приводящим в действие запоры, как в бомбоубежище. На ней красивыми готическими буквами была выведена золотая надпись: «Оставь одежду, всяк сюда входящий!». Ниже кто-то нацарапал от руки куском кирпича: «Преисподняя! Сымай исподнее!» У двери стояла длинная скамейка, какие используются в спортзалах. На ней аккуратными стопками, кучками и как попало лежали разномастные одеяния — от полотняных портов с тесемками до костюма-тройки с дипломатическим отливом. Рядом стояла и валялась такая же разнообразная обувь — стоптанные сапоги, лакированные туфли, сандалии с кожаными ремнями и просто лыковые лапти. Медно поблескивающий шлем с высоким гребнем тоже почему-то лежал на полу, уткнувшись в пыль стриженой щеткой, не то из перьев, не то из щетины. Я поднял его. Шлем был тяжелый, с потным, изъеденным солью кожаным подкладом и потускневшими бляхами на ветхом ремешке. Я провел ладонью по жесткой щетке гребня, и, не удержавшись, чихнул. Тут скопилась пыль, наверное, еще египетских походов.

— А ну, положь шапку! — раздался у меня за спиной сердитый старческий голосок.

Я обернулся. В полумраке коридора маячил рогатый силуэт. Сначала мне показалось, что это какой-то мелкий бес с вилами, но, приглядевшись, я понял, что ошибаюсь. Старичок явно принадлежал к роду человеческому, просто его всклокоченная шевелюра издали (и может быть, не без умысла) напоминала рога. Вооружен он был легкой метелкой и, судя по цветной металлической бляхе на фартуке, находился при исполнении.

— Извините, — я потер шлем рукавом и аккуратно водрузил его на скамейку поверх смятой хламиды. — Я просто поинтересовался.

— В музеях интересуйся! — покрикивал старичок, приближаясь с метлой наперевес.

— А тут и музеи есть? — удивился я.

— Это ко мне не касается! Не тобой положено — не хватай!

— Да я не хватаю! Вижу, шлем упал. Лежит в пыли, пачкается…. Я и поднял.

— А ты меня пылью не попрекай! — совсем взбеленился дед. — Я свою работу знаю не хуже твоего! Много вас тут ходит, подбирателей, что плохо лежит! А ну, кажи бирку! Разом запишу — и на доклад!

Я понял, что в данной ситуации «казать бирку» как раз не стоит.