большого разлома, прошедшего по их засушливо-степной местности чуть иначе, чем все ожидали.

Окна открыты настежь, но воздух даже и не думает заглядывать внутрь. Душно, отец обмахивается газетой и раздраженно фыркает, то и дело переругиваясь с телевизором, затараторившим на чужом языке — том языке, учить который он не собирался: как будто мало ему жены и тестя! Отец передразнивает ведущего новостей, коверкая слова, он считает этот язык ошибкой, искажением своего, родного. В комнату заходит мама, замирает у двери. Ее лицо кривится. Соня подходит к маме и обнимает ее за талию. Та рассеянно гладит дочь по голове, но тут же приговаривает: «Иди-ка поиграй с дедушкой». Соня пытается возразить, что дедушка давно спит, но не успевает: дверь за ней закрыта, а в комнате звенит мамин голос.

На пороге с ворчанием появляется дедушка: опять прервали его послеобеденную дрему. Он недовольно цокает, оглаживая длинную бороду, отодвигает Соню в сторону и входит в гостиную. Раздается дедов окрик — родители смолкают, побледневший отец с пачкой сигарет вылетает наружу. Соня прикладывает ухо к двери и слушает, как дедушка распекает маму: негоже упрекать мужа в том, кто он есть, и едва ли можно уважать того, кто отвергает своих же. Она же с самого начала знала, за кого именно идет замуж. «Рус, рус, рус», — слышится из-за двери.

Соне шесть лет.

Она плетется к отцу, забирается к нему на колени и потихоньку переводит отрывки из того, что успела разобрать. Она и не думает, что так предает маму, ведь главным кажется утешить отца, дергано закуривающего и тут же с раскаянием гасящего сигарету за сигаретой. Соня смотрит на собирающийся в пепельнице букет из едва тронутых бело-желтых палочек и принимается складывать из них человечка. Она уже успела позабыть о ссоре — они случаются все чаще, последний раз они жутко поругались из-за выбора школы, но Соня еще не ходит в школу, Соне еще нет до этого дела, Соня и не подозревает, что не пройдет и пары десятилетий, как ей придется вникнуть в самую суть дела.

Соне шесть лет, а будет двадцать два, когда все случится.

Когда придется выбирать сторону.

Но пока Соне шесть лет, ее мир все еще в порядке. Она все еще невинна, все еще без греха. Она ходит в лес с дедушкой, набирает воду в родниках и гоняет зайцев.

Небо над ней омрачится только в первом классе. В семь лет, в ее день рождения. Ранним сентябрьским утром дедушка наконец отведет ее на охоту, о чем она просила уже полгода. Об охоте она знает только по книжкам и мультикам; знает, что если идти в лес просто так, то приключений не будет, а если как охотник, то пожалуйста.

Соне уже целых семь лет. Соне пора искать приключения.

Дедушка будит ее на рассвете. Они завтракают приготовленными мамой с вечера бутербродами, собирают термос и еду в ее новенький ранец и отправляются в лес. По дороге дедушка тихо объясняет, как устроено ружье и как из него стрелять. Она только зевает и послушно угукает, едва поспевая за его быстрым шагом.

Наконец он останавливается, прижимает палец к губам. Медленно опускается на колени, показывает рукой: мол, давай тоже. Целится. Выстрел. Птица испуганно улетает прочь.

Дедушка крепко выругивается, тут же испуганно ойкает и выругивается снова. Мама всегда на него злится, а дедушка без этого не может. Приучился еще в там, в Узбекистане. Он и его товарищи, такие же переселенцы, справлялись с непослушными вагонетками только отборными ругательствами, вот и сейчас нет-нет да проскочит бранное словцо.

Соня сдерживает смешок, делая вид, что ничего не услышала.

Идут дальше. Соня ноет, что хочет сама понести ружье. Дедушка вешает его ей на плечо и велит следить, чтобы оно не таскалось по земле. Соня кивает, а сама уже жалеет, что попросила. Ружье тяжелое, слишком тяжелое и большое для нее.

Пыхтит от натуги, пытается перезарядить. Дедушка хмыкает, забирает и возвращает уже заряженным.

Указывает на пень метрах в тридцати.

Она щурится и прицеливается. Волосы в глаза так и лезут, спать хочется, есть, пить, но главное — попасть в этот пень, вот же он, рядом. Спускает курок, в руку больно бьет, так что приходится прикусить губу, чтоб не расхныкаться.

Раздается удивленная похвала. Попала! Дедушка обещает, что даст ей выстрелить в цель посложнее.

Вот и нашли. Приходится почти улечься на ружье. Целится в серое брюшко; заяц у водопада, кажется, ничего не замечает. Сбить удается с первого выстрела.

Дедушка хлопает в ладоши и говорит, что у нее талант. Сам же идет за добычей, притаскивает тушку. Только теперь она понимает и заходится в слезливом протесте. Дедушка испуганно бормочет, пытается вызнать, в чем же дело, пока не догадывается спросить, что же такое, она думала, охота? Она хнычет про книжку, волков и Шарика. Тогда он понимает, охает и прижимает к себе хнычущее тельце, объясняя, что так уж устроен мир, что люди — хищники, а сильный побеждает слабого. Лучше не становится, Соня заходится еще более горькими слезами, говоря, что тогда она не будет сильной.

Дедушка гладит ее по голове. Говорит, что в ее возрасте он уже вовсю охотился. Что это был единственный способ не умереть с голода там, где им наказано было жить, там, куда их везли в теплушках бесконечными голодными неделями, делая остановки только для того, чтобы выложить у дороги трупы. Из еды давали пустую похлебку, да и то через день. Их вывезли в пустошь, где перекати-поле не перекатится, да велели рыть землянки. А вдали виднелись абрикосовые деревья. Оголодавшие переселенцы сдирали и запихивали в иссохшие рты еще совсем зеленые плоды, пока их не отогнали прочь. Тогда он чуть не помер — столько абрикосов съел разом.

Он был младшим из братьев, и только он и выжил в той страшной дороге — стараниями матери, которая урезала доли всех остальных ради него, любимого. И вот дедушке десять лет, они вдвоем — вдали от дома, без средств, без крыши над головой. Там и прибился к такому же старику, как он сейчас, который и выучил его охоте.

Потихоньку они окрепли: поставили дома, завели хозяйство, принялись засушивать уже поспевшие абрикосы, чтобы пить чай не пустой, русский, а как здесь принято, — с молоком и курагой вприкуску. Так за соседским чаем дедушка встретил бабушку и больше с ней не расставался — до самой ее смерти, как раз накануне возвращения домой. Тогда уж в тех местах стало беспокойно: