Переговоры пришлось свернуть: из-под Москвы пришли известия о скором приближении гетмана Ходкевича. Тогда князю Пожарскому стало «не до уговора с казаками», и он «…послал наскоро перед собой воеводу князя Василия Ивановича Туренина и повелел ему встать у Чертольских ворот»[151].

Авангардный отряд Туренина спешно прибыл к столице. Здесь он соединился с легкими силами, отправленными к Москве ранее и явившимися еще в июле. Первыми добрались до столицы сотни Михаила Дмитриева, занявшие позицию между Тверскими воротами и Петровскими. Позднее у Тверских ворот, возведя острог, встал князь Дмитрий Петрович Пожарский-Ло-пата. Его участок обороны тянулся к югу, до Никитских ворот. Наконец, южнее, у Чертольских ворот (они же Пречистенские), укрепился отряд князя Туренина. Он занял позицию на самом опасном направлении.

По словам летописца, главные полки Пожарского двинулись к Москве в ужасе и унынии. Под Москвой их ждал сильный беспощадный враг, да еще союзник, который мог оказаться горше врага. В лицо бил сильный ветер, и суеверные ратники приняли это за скверное предзнаменование. Сам Троицкий архимандрит Дионисий окроплял земские колонны святой водой и благословлял крестом, желая вернуть людям уверенность в себе.

Господь смилостивился над русским воинством и послал ему ободрение: «В мгновение ока переменил Бог ветер, и стал [дуть] в спину всей рати так, что едва на лошадях сидели, такой пришел вихрь великий. Вся же рать узнала милость Божию и помощь великого чудотворца Сергия, и отложили свой страх ратные люди, и расхрабрились, идя к Москве все и радуясь. И обещались все помереть за дом Пречистой Богородицы и за православную христианскую веру. Был же тот ветер до того времени, как побили гетмана и отогнали его от Москвы». Придя под Москву, ополченцы встали на Яузе за пять верст, и послали к Арбатским воротам разузнать, где бы им лучше расположиться. В это время князь Дмитрий Трубецкой «…беспрестанно присылал и звал к себе стоять в таборы. Князь Дмитрий же [Пожарский] и вся рать отказали, что отнюдь тому не бывать, чтобы стоять вместе с казаками. И остановился тут [князь Дмитрий Михайлович] на Яузе ночевать, а не пошел [к Москве] потому, что пришли поздно»[152].

Основные силы Второго ополчения добрались до Москвы 20 августа в канун дня святого Петра-митрополита.

С запада на город скорым маршем двигался мощный корпус гетмана Ходкевича. Столкновение с ним должно было решить судьбу российской столицы.

Что увидел князь Пожарский, вновь оказавшись в Москве? Черные пожарища, закопченные церкви, редкие каменные палаты, испачканные пеплом. Лишь стены Белого города, Китай-города и Кремля, хоть и покалеченные артиллерийским огнем, величаво возвышались над хаосом развалин… Тут и там деловитые москвичи рубили новые «хоромы», сооружали «острожки». Бойцы Первого земского ополчения нарыли себе землянок, заняли уцелевшие дома, но больше стояли «в таборах». Жили голодно.

Казачье буйство, пуще вражеской злой воли, страшно разорило окрестности русской столицы. Откуда было добыть ополченцам пищу, одежду, когда народ разбежался от родных пепелищ, а при появлении очередной казачьей шайки люди готовы были спрятаться куда угодно, лишь бы не встречаться с такими «защитниками»! Наверное, немало среди казаков было людей, которые пришли под Москву стоять за святое дело — бить интервентов, освобождать столицу от чужой власти. Но и за легкой поживой вели туда атаманы своих бойцов. Оказаться среди тех, кто возьмет верх в самом сердце России, попользоваться благами самой богатой ее области — вот цель, манившая бунташный люд.

С первого же дня князь Пожарский занял жесткую позицию: не смешиваться с армией Трубецкого. Тот проявил упорство и на следующее утро явился в расположение Дмитрия Михайловича, чтобы начать новые переговоры. Трубецкой звал Пожарского «к себе в острог», иначе говоря, в деревянное укрепление, где, надо полагать, размещалось командование Первым ополчением. Пожарский, к удивлению Трубецкого, настаивал на своем: он не желал стоять вместе с казаками.

Тут сыграла роль не только боязнь каверз со стороны беспокойного казачьего элемента. Конечно, Дмитрий Тимофеевич Трубецкой не мог контролировать своих же атаманов, иначе начальные люди дворянских отрядов не жаловались бы на притеснения с их стороны. Конечно, он не мог гарантировать безопасности самому Пожарскому: казаки показали себя и в деле с Ляпуновым, и в нападении на самого Пожарского, когда князь едва не погиб. Но вождь Второго ополчения пришел с большими силами, и любое злодеяние мог легко пресечь вооруженной рукой. Нет, дело тут не в безопасности.

Важнее другое. Во-первых, при соединении двух земских армий Пожарский должен был уступить первенство Трубецкому. Таковы устои старомосковской политической культуры! Получив власть от земщины, Дмитрий Михайлович мог первенствовать там, где эта власть ему была вручена. Но объединив силы с великим аристократом Трубецким, он не мог бы далее командовать и даже не мог бы претендовать на равенство в решении воинских проблем. Его же люди обязательно перестали бы ему подчиняться. Сила крови, сила рода имела первостепенное значение, Пожарскому волей-неволей пришлось бы склонить голову перед Трубецким. О своей ли чести думал Пожарский, отказывая Трубецкому? Вряд ли. Он и подчинился бы Дмитрию Тимофеевичу, если бы видел перед собой искусного полководца, человека, поддерживающего порядок в собственном лагере. Но Трубецкой как военачальник был не столь силен и опытен, как Пожарский, а в стане его царили разброд и шатание. В казачью среду затесалось немало бывших крестьян, беглых холопов — эти волками смотрели на дворян, а смирять их ярость Трубецкой не умел. Надо полагать, Пожарский рассудил не подчиняться Трубецкому не из-за великой гордыни, а в интересах дела. Утратив контроль над армией, он отдал бы его в слабые руки.

Но и это еще не все.

Очень хорошо и точно сказал Сергей Михайлович Соловьев: «Под Москвою открылось любопытное зрелище. Под ее стенами стояли два ополчения, имевшие, по-видимому, одну цель — вытеснить врагов из столицы, а между тем резко разделенные и враждебные друг другу; старое ополчение, состоявшее преимущественно из козаков, имевшее вождем тушинского боярина, было представителем России больной, представителем народонаселения преждепогибшей южной Украйны, народонаселения с противуобщественными стремлениями; второе ополчение, находившееся под начальством воеводы, знаменитого своею верностию установленному порядку, было представителем здоровой, свежей половины России, того народонаселения с земским характером, которое в самом начале Смут выставило сопротивление их исчадиям, воровским слугам, и теперь, несмотря на всю видимую безнадежность положения, на торжество козаков по смерти Ляпунова, собрало, с большими пожертвованиями, последние силы и выставило их на очищение государства. Залог успеха теперь заключался в том, что эта здоровая часть русского народонаселения, сознав, с одной стороны, необходимость пожертвовать всем для спасения веры и отечества, с другой — сознала ясно, где источник зла, где главный враг Московского государства, и порвала связь с больною, зараженною частию. Слова Минина в Нижнем: «Похотеть нам помочь Московскому государству, то не пожалеть нам ничего» и слова ополчения под Москвою: «Отнюдь нам с козаками вместе не стаивать» — вот слова, в которых высказалось внутреннее очищение, выздоровление Московского государства; чистое отделилось от нечистого, здоровое от зараженного, и очищение государства от врагов внешних было уже легко».[153] Пожарский, очевидно, боялся, что многомятежная казачья толпа разлагающе подействует на его армию, собранную с такими трудами; что его здоровое воинство вдохнет заразу бунтарства и потеряет прежнее единство, прежнюю нравственную силу. Больной, находясь рядом со здоровым, от одного этого выздороветь не способен, но передать свою болезнь может запросто. И Дмитрий Михайлович, как видно, стерегся опасной хвори.