Заруцкий больше не воспринимался как союзник. Его «воровское» поведение обличали. С ним не хотели иметь дела. Его зов идти под Москву игнорировали, поскольку ни единому слову его не верили. А он с добротным постоянством поддерживал и укреплял эту свою репутацию в глазах Минина с Пожарским…

Чувствуя непримиримую вражду к Пожарскому, атаман послал в Ярославль убийц. Открыто напав на Дмитрия Михайловича с ножом, один из душегубов ранил охранника, но князю не причинил вреда. Мерзавца схватили, пытали, и на пытке он во всем сознался.

Один из русских летописцев того времени сохранил странное сообщение: «Ивашка Заруцкой прислал в Ярославль, а велел изпортити князя Дмитрея Пожарского, и до нынешняго дня та болезнь в нем»[144]. То ли отправке откровенных убийц предшествовала попытка околдовать Пожарского, то ли Заруцкий положился на «искусство» хитроумного отравителя, только уложить Дмитрия Михайловича в гроб ему не удалось. Но, быть может, яд, подложенный князю, способствовал развитию «черной немочи», на протяжении многих лет портившей ему жизнь.

На исходе июля Второе земское ополчение двинулось наконец к столице.

Душа народная, ослабев, почернев, испакостившись, оказалась изгнанной из собственного дома; долго-долго чистилась она, набиралась сил и теперь медленно шествовала к себе домой. Движение ее, хоть и неспешное, было неотвратимым. Начальное время Смуты явилось грехопадением ее. Свержение Шуйского и призвание поляков чуть не погрузило ее в невозвратную бездну. «Страстное восстание» явилось шагом к покаянию. Первое земское ополчение — борьба со старыми соблазнами, нахлынувшими с новой силой. Преодолев их во Втором ополчении, русская душа как будто исповедовалась, склонив голову и желая спасения. Теперь ее ждал путь к великому усилию и следующему за ним причастию победы. Но перед причастием добрый христианин читает особый канон, моля у Бога дать ему причаститься не во грех и не во осуждение. То, что входит в тело с причастным вином, должно встретить чистый сосуд. Очищенная душа народа возвращалась в жилище, принадлежащее ей по праву, и трепетала, ожидая: дарует ли ей Бог счастливое причащение?

Заруцкий, получив сведения о наступлении Пожарского, немедленно ушел из-под Москвы. За ним последовала половина войска. Атаман разграбил Коломну и ушел на Рязанщину, к городу Михайлову. Что ж, хотя бы такой ценой Первое земское ополчение очистилось от самой черной и зловонной грязи, какая к нему налипла.

Авангардные части нижегородского ополчения скоро добрались до столицы и там укрепились. А основные силы медленно шли от Ярославля к Ростову, от Ростова к Переяславлю-Залес-скому, а оттуда — к Троице-Сергиевой обители.

14 августа у стен Троицы армия сделала последнюю большую стоянку перед броском к столице…

Рассказывая о битве за Москву, историки, писатели, публицисты редко предупреждают читателя, сколь страшно складывались обстоятельства для полков Пожарского, устало бредущих к Москве. Кто из русских историков не был заворожен той титанической работой, которую проделало руководство ополчения, собирая в кулак остатки русской мощи? Кто не испытывал горделивого чувства: наши встали! наши идут! Кто не ощущал за спиной Пожарского великую силу, море людское, с ревом накатывающее с севера?! Лишь бесчувственный человек не испытывал бы последовательно отчаяния, надежды и крепкой веры: свершилось, этих людей уже не сокрушить ни полякам, ни ворам! Казалось бы, страницы истории давно перелистаны, и мы знаем исход великого противостояния за Москву, ужели не был он предрешен заранее? Ужели сами поляки не боялись армии Пожарского? Но доброе сочувствие единоверцам и соотечественникам по сию пору волнует сердца. Кажется: вот, сделано небывалое усилие — Россия пришла к Москве! Остальное — неизбежность. Как ни сокрушить ополченцам неприятеля, коли вся земля собралась под хоругви ополчения?

Хорошие чувства. Правильные чувства.

Но реальность была суровее. Трубецкой и Пожарский едва не погибли в страшном многодневном сражении. Земское дело едва не рухнуло у стен Великого города. Все напряжение нравственных и физических сил понадобилось людям, прибывшим к Москве ради битвы с неприятелем. И победа, одержанная русским войском, выглядит как чудо. Несколько раз могла она обернуться поражением. Но, может быть, ратникам Пожарского Бог помог — за их чистосердечное самопожертвование.

Итак, прежде всего: в распоряжении историков нет точных данных о численности войск, находившихся под командой Пожарского и Трубецкого, а также под командой Ходкевича. Невозможно определить боевую силу их полков даже в грубом приближении. По данным историка Н. И. Костомарова, силы Ходкевича подходили к 12 000 человек, если не более того.[145] Историк Ю. В. Готье полагал, что Второе земское ополчение на выходе из Ярославля насчитывало более 20 000 человек. По подсчетам историка Г. Н. Бибикова, два земских ополчения совокупно располагали не более чем 8—10 000 бойцов, в то время как Ходкевич и Струсь (возглавлявший кремлевский гарнизон) в сумме имели под командой 12–15 000 ратников, в том числе 1500 пехоты (венгров и ливонских немцев). Из них кремлевский и китайгородский контингенты осажденных составляли 3000 человек. Польский специалист Т. Богун, опираясь на польские источники, предложил иные цифры: 5,5–6000 бойцов у Ходкевича, из них порядка 1200 пехоты и 1000–1500 тяжелой кавалерии; позднее он дал иной подсчет, подняв численность гетманской армии до 9—10 000 воинов, из них 1700–1800 пехотинцев. Численность Второго земского ополчения определена им в 10–11 000 дворян, стрельцов и казаков. Историк Ю. М. Эскин счел возможным увеличить цифры Т. Богуна не менее, чем на треть. «Оценивая численность противостоявших армий, — пишет Ю. М. Эскин, — надо не забывать о неточностях подсчетов всех историков, которые базируются на источниках, учитывавших только полноправных воинов (дворян, стрельцов и казаков, получавших оклады, или гусар, пехотинцев, гайдуков по спискам и мемуарам). Но у каждого мало-мальски состоятельного воина были слуги — боевые холопы у русских, пахолки у польско-литовских воинов». Любопытное замечание, однако при отсутствии финансовой документации по земским ополчениям остается только гадать, считали боевых холопов те, кто в самых приблизительных словах отзывался о его численности, или не считали. Историк Р. Г. Скрынников был уверен, что с Трубецким после ухода Заруцкого оставалось не более 3–4000 дворян и казаков, а в распоряжении Пожарского имелось не более 10 000 воинов; Ходкевич, по его мнению, мог выставить в поле 8000 запорожских казаков и 1500 пехоты — помимо традиционной для его армии польской кавалерии[146]. Но эти цифры имеют приблизительный, а иногда и просто гипотетический характер. Наиболее правдоподобны подсчеты численности гетманских войск, произведенные Т. Богуном. Реалистично смотрит на проблему и Г. Н. Бибиков.