Когда Харитонов вернулся в дом, Григорий все еще читал письма. В его глазах блестели слезы. Услышав шаги, он обернулся и, горестно глядя на вошедшего, сказал:

– Вот, новости узнал… оказывается, мои мать, старшая дочь и Сталин умерли… и недавно мы запустили в космос какой-то спутник, и в Москве прошел всемирный карнавал… а здесь ничего не меняется… ничего! Как же мне им письма отправить-то, с ответами?! А?

– Пойду я завтра, так захвачу с собой, – предложил присевший за стол Василий. – Если какой городок с почтою будет по пути – так и отправлю сразу.

Григорий кивнул, опустив взгляд на лежавшие перед ним послания.

– А чего уходить хочешь? – спросил.

– Надо. Приказ, – тихо ответил Харитонов, на что хозяин еще раз кивнул.

Прошло еще некоторое время, прежде чем Григорий, отложив непрочитанные письма на завтра, потушил керосиновую лампу и полез спать на печку. Василий решил устроиться на лавке, освободившейся после ухода Петровны.

– Ну, ничего, – проговорил с печки хозяин, – запасы пополнились, я тебе завтра прощальную заутреню устрою, и с собой возьмешь, что в вещмешок влезет…

– Спасибо, – ворочаясь на жестковатой лавке, сказал Харитонов. – Доброй ночи.

– Доброй… – зевнул Григорий.

Ночь за окном еще не наступила, и вечерний свет, лившийся с освещенного луною неба, проникал в комнату и рождал слабые, едва заметные тени.

Харитонов уже спал, захваченный чужим, полученным им, видимо, по ошибке, сном. В этом сне незнакомые Харитонову люди что-то праздновали, разговаривая на непонятном иностранном языке, и лишь голос светловолосого парня, не сводившего взгляда с горящих на торте свечей, о чем-то напоминал.

Этот сон длился очень долго. Гости чинно сидели за столом, медленно ели, пили вино, потом дружно дули на свечи, пока все они до единой не потухли, и вдруг в наступившей темноте что-то загрохотало так, что задребезжали стекла широких окон и сверкнувшая молния осветила на мгновение испуганные бледные лица гостей и такое же бледное, но совершенно спокойное лицо светловолосого парня. При отблеске же второй молнии на лице парня появилась холодная улыбка.

Харитонов заворочался на лавке и тут его слух вновь наполнился грохотом. Он приоткрыл глаза и увидел за окном красное зарево. Сон мгновенно прошел, Василий встал и вышел на крыльцо. Григорий был уже там – стоял, безвольно прислонившись к дверному косяку.

– Что это? – спросил Харитонов.

– Война… – буркнул, как сплюнул, Григорий.

– Опять?!

Следующий снаряд разорвался метрах в двухстах от дома между лесом и взлетной полосой. Комки земли забарабанили по крыше.

Харитонов пригнулся. Григорий остался недвижим. Он только головой повел в сторону взрыва.

Буквально сразу же грохнул следующий выстрел, и снаряд разорвался на взлетной полосе.

– Да они же в нас стреляют! – полушепотом выдавил из себя Харитонов.

Григорий отшатнулся от дверного косяка и сел на деревянные ступеньки крыльца.

– Теперь покуда все снаряды не расстреляют – не успокоятся, – мрачно проговорил он.

Обстрел продолжался почти до рассвета. Еще несколько снарядов вспороли бетонную полосу, несколько разорвались в лесу за домом, но хозяин и Харитонов, никуда не спрятавшись, провели всю ночь на крыльце. Лишь когда стрельба затихла, а вскоре за наступившей тишиной над тайгой приподнялось солнце, они вышли на полосу и молча зашагали по ней, рассматривая глубокие воронки и обломки бетонных плит. Пройдя чуть дальше, они увидели, что от памятника «Всем погибшим» осталось лишь несколько обгоревших бревен и обломок трубы русской печки.

– Всё! – горестно выдохнул Григорий. – Ничего не осталось…

Он развернулся и пошел обратно к дому. Василий пошел следом. Он не хотел догонять хозяина, которого ему было чрезвычайно жалко. Что пользы от словесного сочувствия, когда почти осуществившаяся мечта превращается в прах?!

Зайдя в комнату, Харитонов застал Григория за смазкой автомата.

– Я им со мною повоюю… – приговаривал Григорий, прочищая шомполом ствол.

– Так ведь неизвестно, кто это из пушки стрелял, – сказал Харитонов. – С кем же ты воевать будешь?

– И те и другие хороши! – не оборачиваясь, зло проговорил Григорий. – И те, кто пушку им сбросил, – тоже сволочи! Знал бы, что так будет, я б лучше им свой продзапас отдал! А теперь что? Памятника нет, полосы, считай, тоже нет, в рытвинах вся… Больше мне тут делать нечего, остается только с ними воевать…

Тяжело вздохнув, Василий взял свой вещмешок в сенях, заполнил его предложенными Григорием продуктами из тюка, а в благодарность по просьбе хозяина отмотал тому метров сто бикфордова шнура, после чего свежеотрезанный конец его снова крепко привязал к лямке и, попрощавшись, вышел из дома. Хотелось пожелать Григорию напоследок чего-нибудь хорошего, но желать ему победы в этой войне было глупо – победить он мог, только убив всех остальных. Остальным же Харитонов добра и вовсе не желал, однако не желал и смерти.

– Эй! – донесся до него окрик Григория.

Харитонов остановился и увидел бегущего к нему хозяина покореженной взлетной полосы.

Подбежав, Григорий протянул Харитонову несколько пачек сигарет «Друг».

– На, пригодятся, – сказал он, отдышавшись, потом хлопнул Василия по плечу и зашагал назад.

Харитонов смотрел ему в спину и мучительно раздумывал, что бы такое ему крикнуть на прощание, чего все-таки пожелать. И когда Григорий был уже на пороге своего дома и собирался войти внутрь, Харитонов не выдержал и что было сил заорал: «Э-ге-гей!!» и замахал рукой.

Григорий обернулся и в ответ тоже поднял руку, махнул ею раз и зашел в дом.

Машина резко замедлила ход, но не остановилась.

Водитель чертыхнулся. Его рука потянулась к рычагу ручного тормоза.

– Что это? – сонно спросил только что открывший глаза Горыч.

– Не знаю… – водитель ощутил металл набалдашника, сделанного из зенитной гильзы.

– Включи фары! – посоветовал Горыч.

В свете фар отразилась вода.

Машина остановилась.

И оба сидевшие в кабине затаили дыхание, замерли, прислушиваясь к этому для них давно уже умершему звуку. Но вода, потревоженная колесами машины, вскоре успокоилась, хотя и Горыч, и водитель продолжали слышать уже не звучащий плеск.

Шофер, не отрывавший взгляда от освещенной фарами рефлектирующей поверхности, воображал себе, как он не спеша идет по воде вдоль пущенного горизонтально луча. Идет и чувствует, как промокают его сапоги. Но идет не по дну, а по поверхности, отчего остаются за ним следы круглыми разводами, какие возникают вокруг поплавка во время клева. И вот в какой-то момент он замечает, что вода под ногами кончилась и он вышел на берег, красивый песчаный берег, на котором валяются моллюски, отшлифованные водою куски дерева и обломок весла какой-то затонувшей лодки. И только здесь он остановился, почувствовав что-то странное. Оглянулся. И увидел, что луч прожектора больше не светит ему в спину. Не видно того луча. Но над миром, над этим берегом, освещая все выброшенное морем, встает солнце. И встретившись с солнцем взглядом, шофер ладонью закрыл заболевшие от яркого света глаза. И отвернулся он от солнца, сел на песок. Вспомнил сквозь закрытые глаза Горыча, оставшегося в машине, вспомнил похороненного в далекой прошлой темноте пассажира, так и не дожившего до рассвета. Вспомнил свою жизнь, большая половина которой была вычеркнута мраком. Глаза перестали болеть, и шофер, щурясь, приоткрыл их и уставился на прибрежный песок. Захотелось построить что-то из этого песка, и он погрузил в него свои ладони. Сделал песочную стену, потом другую. Через несколько минут из песка получилась крепость, обращенная своей боевой стороной к воде, словно ожидающая оттуда появления неприятеля. Шофер осмотрелся вокруг и ничего, кроме воды и песка, не увидел. Именно здесь мир делился на две свои половины: воду и твердь. А шофер сидел на их границе и все еще радовался тому, что добрался до берега, над которым встает солнце. И солнце теперь наверняка было вверху, на небе. Глаза он больше не поднимал, но видел свою тень, лежащую на песке и частично покрывавшую только что построенную им крепость. Силы понемногу стали возвращаться к шоферу и будь перед ним какая-нибудь дорога – он бы продолжил свой путь, но дороги не было. С одной стороны плескалась вода, с другой – все пространства были заняты белым искрящимся на солнце песком. Какое-то смутное сомнение стало проникать в мысли шофера. Все еще рассматривая крепость, он почувствовал приближение нового отчаяния. То, что он принял за исполнение своего желания, оказалось лишь очередным заблуждением. Да, он вышел из темноты на солнечный свет. Весь мрак остался в прошлом, но восставшее над миром солнце ничего ему не осветило, не придало его жизни ни смысла, ни цели. И даже, казалось, осложнило дальнейший путь, ведь не видя ничего по сторонам, просто не хотелось никуда идти, в то время как в темноте идти намного легче уже оттого, что можно представить себе много невидимых и несуществующих целей и двигаться к ним на ощупь. Темнота помогает надеяться, скрывая от глаз возможность разочарования, а свет… он, как правда, приводит порой в тупик, сначала ослепив, потом открыв перед человеком бесцельные дальние просторы.